Моран дивий. Стезя

Осьмак Анна

– Снится мне, значит, лес, - вещал я с загадочным видом, делая страшные глаза.
– Но не обычный. Мрачный, дремучий и старый. Весь в буреломе - ни ходовой, ни ездовой. Тихо в нём, как в могиле - неба не видно, ветра не слышно. Слышно только моё дыхание, да такое заполошное, как будто бежал изо всех сил и вот только остановился. Кровь в ушах стучит. Колени дрожат. Всё это я чувствую во сне сильнее, чем наяву мог бы пережить. Как будто чувства мои в несколько раз усилили - повернули рычажок до максимума.

Вот и ужас, который я ощутил в этом сне такой глубины, какую вряд ли в жизни испытать

возможно. Вижу, молодь еловая тянется к моим ногам, трётся об них, щекочет, обнимает-обвивает. Тянутся ко мне ветки от поваленных деревьев - сухие, чёрные, скрипят посвистывают. Ноги мои всё глубже погружаются, увязают в хвойном опадке. Лес втягивает всё глубже, и всё вокруг шелестит, чавкает и стонет. Только не на уровне слуха, как бы объяснить?.. Я как бы не слышу, а ощущаю эти звуки. И стоны эти такие, ну... Сладострастные, что ли...

По мере приближения к концу мой сказочный стёб стал сбиваться. И когда я, захваченный собственным рассказом, разбудившим ночные впечатления, постарался дать определение лесным звукам, то совсем растерялся. Решив, что меня сейчас обязательно высмеют, отметив, что во время полового созревания слышать сладострастные стоны во сне - вовсе не такое уж необычное явление, я вовсе засмущался и замолчал.

Бадарины тоже молчали.

– И что дальше?
– спросила хозяйка, не глядя на меня.

– Дальше показалось мне, что задыхаюсь, что на грудь мне давит что-то тяжёлое. Я проснулся - как из воды вынырнул. Смотрю, у меня на груди кот ваш сидит. Он обнюхал мне лицо, спрыгнул и ушёл.

Тимкина мать как-то странно посмотрела на меня.

– Хорошо, что Кот разбудил тебя, - сказала она задумчиво и стала собирать остатки нашей трапезы в корзинку.

...Когда мы с Тимом убирали тяпки в сарай, он сказал неожиданно, внимательно рассматривая садовый инструмент:

– Хочешь, я напомню, что показалось тебе в той женщине необычным? Её глаза.

Меня будто озарило. Точно! Это же очевидно! Почему это вылетело у меня из памяти, а теперь возникло вновь со всей отчетливостью потрясения, которое я испытал тогда на дороге, глядя на приблизившуюся к нам румяную крестьянку. Радужки её глаз были настолько светлыми, что в сумерках глаза казались бельмами с чёрными зрачками.

* * *

Мысли о новых свойствах моей памяти и жутковатых особенностях внешности некоторых представителей человеческого племени занимали меня не долго. Вплоть до обеда. Минут пятнадцать. А потом куриная лапша с потрохами, разварная курица на второе с овощной икрой, огромная чашка салата из огурцов, помидоров, сладкого перца, чесночка, красного лука, десятка видов всевозможной зелени и горчичного масла, свежайший хлеб с хрустящей корочкой, который можно было макать в домашнюю сметану, и паслёновая куха к чаю - м-м-м...

В общем, такой обед оставляет в голове только одну мысль - о суетности и бренности всего остального.

После обеда Тим потащил меня на реку купаться, где нам удалось сходу склеить вполне себе симпатичных девиц, приехавших погостить у родственников. С местными заводить шуры-муры Тим мне запретил. Сказать, что я был удивлен подобным пассажем, мало.

– Слышь, что за хрень?
– возмутился я.
– Ты им всем старший родственник? или у тебя право первой ночи? или у вас тут эпидемия?

– Не кипятись, - ответствовал тот как всегда совершенно спокойно.
– Если тебя это остановит, считай, что всё тобою перечисленное вместе и одновременно.

И я, по здравом размышлении, решил не кипятиться. Тем более, всё и так складывалось как нельзя лучше. Мы плескались в медленном и мощном течении Юрзы, валялись на белом раскалённом песке и флиртовали с девчонками, выпрашивая у них вечернее свидание. Выпросили-таки. И в предвкушении, уже ближе к вечеру, когда солнце палило не так нещадно, отправились домой. Мы шлёпали босыми ногами по густой горячей пыли улицы, потом - через светящиеся закатным солнцем виноградники, обрывая по дороге спеющие ягоды, которые лозы сами укладывали нам в ладони, упрашивая отведать: ну ещё одну, пожалуйста!
– и у меня попробуйте - чистый мёд!
– ну, прошу вас, самую распоследнюю, на посошок!

Ну, как можно было отказать...

* * *

Дома уже накрывали к ужину. За столом под навесом летней кухни сидел большой жилистый мужчина с темными волосами и рыжеватой коротко постриженной бородой. Всё это разноцветное богатство уже тронула седина, но мужчина казался крепким и кряжистым как старый дуб. Без лишних вопросов было понятно, что это отец Тима - сходство было очевидным.

– Вечер добрый, молодые люди, - прогудел он серьёзно, но, вместе с тем, доброжелательно и привстал, чтобы пожать нам руки.
– Решили-таки ужин не пропускать, гусары? Видел-видел, когда домой ехал, как вы резвились на берегу с девчонками вместо того, чтобы матери помогать.

– Ладно тебе, отец, - отмахнулась его жена, расставляя на столе блюда с жареными пирожками.
– Что ж мальчиков на весь день припахать? Они и так мне сегодня хорошо помогли. Пусть развлекутся, дело молодое.

Когда мы все расселись за столом и опрокинули над бокалами запотевший кувшин с домашним квасом, на пороге беседки, в обрамлении виноградных листьев, на фоне вечереющего неба возник он.

Маленький, коренастый дедок с белой всклокоченной бородой и редким белый пухом на лысеющей голове. Подкрашенный закатным солнцем сзади, пух создавал вокруг его головы сияющий розовый нимб. Который совершенно не сочетался с сердитой физиономией новоприбывшего и его лохматыми насупленными бровями. Одет старичок был в огромную растянутую и вылинявшую футболку с надписью "Hawai-1959", подпоясанную бечёвкой, и такие же старые заношенные широкие джинсы, висящие на нём мешком. Образ довершали босые коричневые ступни с заскорузлыми пальцами, торчащими в разные стороны.

Я подумал, что обувь он, наверное, не носит, потому что такие пальцы ни в какие башмаки не засунешь. А, может, наоборот, - они такие есть, потому что никогда не знали никакой обуви. Вот ведь я читал, что отпечаток ступни дикаря всегда можно отличить от отпечатка ноги цивилизованного человека именно по деформации пальцев - у первого абсолютной свободой, у второго веригами обуви...

Мои занимательные размышления были прерваны более чем странным поведением хозяев.

Тётя Мила вышла из-за стола и низко поклонилась гостю: