Море для смелых
Шрифт:
— Жива? — испугалась Вера.
Тот же добрый голос успокоил:
— Хороший ребенок.
Она решила дать дочери имя своей матери. А думала, что будет Анатолий. С такими же удлиненными глазами, как у отца, — Анатолий Анатольевич… «Может быть, вызвать маму? Нет, не надо. Ей не до меня…»
Когда Вере подложили под грудь этот маленький родной комок, она блаженно прикрыла глаза.
Не может быть, чтобы Анатолий не пришел!
В комнате лежали еще семь женщин. Они говорили о своих мужьях: кто ласково, кто сердито, кто весело, читали вслух записки оттуда, из другого мира, именуемого вестибюлем. Оттуда запрашивали: «Какого цвета у него глаза?», «Похожа ли она на меня?» И даже: «Чем ты его кормишь?»
Голубоглазая соседка Веры, хрупкая, с запекшимися губами Ася Дунина, рассказывала ей, как хотела сына. У нее был Петя, да умер. Осталась дочь. Ася ждала нового Петю. А родились еще две девочки.
В окно, выходящее в сад, доносился мужской голос:
— Ася, как там девки?
— Это мой Павлик, — улыбаясь, пояснила Ася.
И в этой улыбке, в блеске глаз была такая любовь, что Вере становилось еще тяжелее. К ней-то никто не приходил. Хотя нет, Лешка пыталась прорваться в палату через заслоны, но с позором была изгнана с полпути. Тогда она прислала записку:
«Верчик! Мы все тебя любим. Верчик, какая она там?» «Она» было подчеркнуто три раза. Вера вздохнула: «Конечно, успокаивает. Кому я нужна? Может быть, только Иришке?»
Окна открыты, и по просторной палате гуляет ветерок. Тихо переговариваются женщины: «Хоть один бы мужчина сам родил — знал бы!..» — «А мой-то внизу томится».
Вера повернулась лицом к широкому окну — пусть думают, что она спит.
Немолодая женщина с отекшим лицом зашептала Асе:
— У нее от кавалерного мужа ребенок…
Вера не сразу поняла, что это о ней. А когда поняла, рыдания подступили к горлу. Разве можно винить обманутого? И на комбинате все будут осуждать.
Еще зимой, в смятении, в поисках решения, она пришла домой к своей школьной учительнице Пелагее Степановне, их бывшей классной руководительнице. Выплакавшись у нее, услышала то, что и хотела услышать: «Не смей убивать ребенка». Вот и не посмела…
Недавно в клубе был вечер молодоженов. Объявление приглашало: «Если ты хочешь узнать, как сохранить любовь в семье, приходи к нам. С тобой будут говорить люди, отпраздновавшие серебряные и золотые свадьбы».
Для нее никогда не будет таких вечеров. Одиночка…
За окном плескалась весна. Зябли в лужах кусты сирени. Роща, накинув зеленый платок, поглядывала в степь: не загорелись ли первые язычки тюльпанов?
По озерам на дорогах плыли автомашины, вздымая буруны. Где-то далеко, едва слышно, радио рассказывало о преступном приговоре Глезосу, об открытии советской выставки в Америке, о самолете, поднявшемся с грузом на двадцать два километра… Но все это происходило за тридевять земель, и никому не было дела до нее, Веры, родившей ребенка от «кавалерного мужа», не знающей, как дальше жить на свете.
Мать-одиночка… Кто придумал такое жестокое слово? Разве о подобном счастье мечтала на плотине с Лешкой? Об этом думала, доверяясь Анатолию?.. Разве благородство — не обязательное качество людей талантливых, а придумано только для таких, маленьких, ничего не значащих, как она, Вера?
Руководительницей «заговора» была Валентина Ивановна. Она еще до выписки Аркушиной добилась, чтобы Вере дали отдельную комнату в новом доме. Потом ребята купили абажур. Сначала думали — круглый стол, но прозевали — последний унесли у них из-под носа. И люстры не было.
Абажур, — с апломбом, наставительно пояснил Стась, — как и сверчок, — признак семейного уюта и комфорта… Правда, несколько старомодного… Да, братцы! — воскликнула Алла, подталкивая свои большие очки на переносицу. — Надо принести что-нибудь хлебное. Русский обычай. Можно даже сухарики. Или кукурузные хлопья! — возмутилась Лешка. — Кто же с сухарей начинает жизнь? Я сейчас! — Она сорвалась с места и минут через десять притащила сдобные булочки из магазина. Вот! Теперь все по правилам! Я пойду вперед. Вы приходите через полчаса.
В «выпускной комнате» роддома два счастливых отца ждали своих жен и наследников. «Поскорей бы ушли!» — мысленно взмолилась Лешка. Ушли наконец. Вот и Верочка в легком платье, с новой ношей на руках.
И сама какая-то совсем новая — взрослая. Мать. Милые припухшие губы. Над верхней светлая полоска. И волосы не такие пепельные и вроде бы жестче стали.
— Ой, Верка!..
— Тише, тише, — мягко остановила та подругу и потянулась к ней губами.
— Ой, дай подержать!
— Да ты не умеешь!
Они присели здесь же на диван. И вдруг Вера прикусила губу. Слезы потекли по ее щекам.
Лешка сразу все поняла.
— Ну что ты? Перестань сейчас же! — с напускной строгостью потребовала она.
— Мать-одиночка… — всхлипывая, прошептала Вера.
Лешка рассердилась не на шутку.
— Я тебе дам — одиночка! А мы?.. Я тебе дам!..
Вера улыбнулась сквозь слезы:
— Не буду.
В вестибюль ввалилась целая орава: Стась, Анжела, Надя, Алла…
Валентина Ивановна не сразу добралась до Аркушиной, окруженной галдящими друзьями, а добравшись, взяла на руки Иришку.
— Пойдемте, родная.
Они вышли на улицу. Город окутывала легкая дымка тумана. Ждали прилета птиц кусты бузины, у входа в парк одиноким часовым в белой шапке высился боярышник, неподалеку распустила зеленые трубочки смородина.
В заводском автобусе, стоявшем у крыльца, Вере улыбался от уха до уха Потап Лобунец:
— С доченькой!
Как похорошела Аркушина!.. Словцо омытая дождем степь. Этому «великому художнику», Иржанову, надо было бы переломить хребет! Жаль, не успели — уехал. Не понимает, подонок, что живет среди людей, которые не меньше его значат и стоят…