Море для смелых
Шрифт:
— Я, Витя, хочу уважать тебя, не вспоминать плохо…
— Вспоминать? — он поднял глаза, в них была боль.
— Знаешь. Витя, очень мы разные люди.
Посмотрела прямо в глаза.
— Ну, совсем…
— Разве это плохо? — как-то вяло, уже ни на что не надеясь, спросил он и отвел глаза — не мог больше смотреть в беспощадную глубину.
— Я не так сказала — несовместимо разные… Я очень хочу тебе добра, готова для тебя на многое… Но того, что на всю жизнь… единственного… нет. Я путано говорю?
— Нет, я все понимаю. — Он поднялся. Уйти. Уйти, но так, чтобы не быть жалким, выпрашивающим, сохранить гордость. Счастье не вымаливают. — Ты не думай. Я тебя не виню. Я ведь зашел сказать… что женюсь на Анжеле…
Виктор еще с секунду поглядел на нее, словно вбирал навсегда и этот решительный овал лица и растерянные глаза.
— Прощай, — сказал он и пошел к двери.
Лешка долго сидит одна у стола. Как все это больно. Хочется реветь, а слез нет, и потому еще тяжелее. Пришла Зоя, принесла банку инжирного джема, потом заявилась как ни в чем не бывало в сопровождении своего Студентуса-юрфакуса Саша, заглянула в комнату да так и осталась Нелька, а вслед за ней Павел и со старшего курса Андрей, что когда-то прославился забавной эстафетой. Этот, кажется, имел какие-то виды на Зою.
Сначала говорили о предстоящих экзаменах, потом, покончив с оладьями, — о литературе.
— Сейчас почти все книги серые, на одну колодку сделаны, — безапелляционно заявляет Прозоровская, подчесывая гребешком волосы вверх, — с первой страницы знаешь, чем закончится.
— Ты какие читала? — настораживаясь, спрашивает Павел, и желваки начинают играть под его туго натянутой на щеках кожей.
— Миллион, — вздергивает голову Нелли, и Павлу становится ясно — читала она не ахти сколько.
— Не могу с тобой согласиться, — начинает было он, но Прозоровская перебивает:
— И вообще не хочу, чтобы писатели кормили меня с ложечки наставлениями, как несмышленыша. Не все же «Как закалялась сталь» читать. Надо что-нибудь и для души….
Лешка слушает этот разговор безучастно, еще переполненная горечью разрыва. Даже последние слова Нелли, в другое время вызвавшие бы бурю негодования, сейчас проходят мимо ее сознания.
— Надо читать только то, что отражает нашу жизнь, — ища глазами поддержку у Зои, говорит Андрей. — Пушкин и Софокл отомрут… Чему мне учиться у старика Державина?
Но Зоя категорически не соглашается.
— Сейчас в Москве Охлопков ставит «Медею», написанную Еврипидом две тысячи четыреста лет назад, — говорит она. — Козырева играет Медею. Самойлов — Ясона, Ханов — Креонта. Что же их привлекло к этой пьесе? Думаю — сила характеров! Страстность чувств!
В комнату вошел декан. Он часто бывал в общежитии, но к его визитам все же никак не могли привыкнуть. В последний раз приносил две пластинки пианиста Глена Гульда, привезенные из Канады. Ребята вскочили, предлагая стулья. Зоя метнула встревоженный взгляд хозяйки на кровати, стол: не слишком ли большой раскардаш?
— О чем шумите вы, народные витии? — садясь рядом с Павлом, спрашивает Тураев.
Но отвечает не Громаков, а Зоя, нежное лицо ее вспыхивает румянцем.
— Вот Андрей утверждает… — она посмотрела на курчавого парня.
«С пятого курса», — вспомнил Николай Федорович.
— …что человек в космос захватит не «Войну и мир», а какую-нибудь книгу о наших днях.
Тураев не смог сдержать улыбку. А почему бы и нет? Ну что же, это стремление жить современным — очень отрадно. Но ведь надо, чтобы они поняли: все современное становится еще ближе и зримее, если обладаешь духовными богатствами поколений.
— Вы помните толстовские строки о Наташе Ростовой? — спрашивает он почему-то у Саши Захаровой. — «Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, — тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у них на душе».
«Еще воскресенье, еще неделя, — говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, — и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде.
Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра: прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, — думала она, — а так даром, ни для кого, проходят лучшие, лучшие годы».
Стоит напряженная тишина.
— Как хорошо! — говорит Саша, а Грачев, соглашаясь, кивает головой.
— Нет, это в космос мы возьмем, — совершенно искренне заявляет Андрей.
Все рассмеялись.
Возвращаясь домой, Николай Федорович думал: «А ведь, наверное, и Кузьма Семенович любит эту страницу из „Войны и мира“. Почему же не хочет передать свою любовь им? Не хочет быть наставником? Казалось бы, старомодное это слово, но какое выразительное, доброе. Недаром Пушкин говорил о наставнике, „хранившем юность нашу“.
Вот там, в комнате, их семеро. И все разные. Очень… В большинстве своем, конечно, хорошие… Но все нуждаются в дружеском участии. Зачем же мучительно открывать им самим то, что можем открыть для них мы? Ведь тянутся они к нашей умудренности… Так вправе ли мы отгораживаться от них рубежом лекции? Разве не нам учить их принципиальности, сдержанности?.. Особенно справедливости… Иные из них потому и становятся „нигилистами“, что не прощают нам легкости, с какой мы сами порой сменяем свои оценки… А вы, Кузьма Семенович, предпочитаете отдельно от них жить… Неспроста же Саша Захарова призналась как-то мне: „Я пришла к Кузьме Семеновичу с открытой душой… посоветоваться, а он так отчужденно сказал: „Не смею вмешиваться в ваш внутренний мир“. Всякая охота к откровенности пропала“.
А наш преподаватель диамата?.. Студенты спросили его: „Нет ли опасности возрождения культа личности?“ Вместо спокойного, разумного ответа он, усмотрев злонамеренную крамолу, объявил вопрос провокационным и обещал передать фамилию вопросителя „куда следует“. Теперь может быть спокоен, что вопросов ему задавать не станут».
Показался зеленый огонек такси. «Не остановить ли? Нет, лучше пройдусь еще».
«Почему Юрасова сегодня за весь вечер слова не проронила? Это совсем не похоже на нее. Надо завтра расспросить. Может быть, позвать к нам домой?