Море для смелых
Шрифт:
Утром он проснулся, когда Зина, накормив своего мальчика, отправляла его в школу.
— Ты еще здесь? — насмешливо спросил Гнутов.
Она ответила не раньше, чем за сыном закрылась дверь.
— Уйду, когда тебе станет лучше.
Через неделю он пошел на работу, а возвратившись домой, обнаружил письмо от Зины: она с сыном уехала к своей матери, в другой город, и сколько Кузьма Семенович позже ни посылал ей писем, умоляя возвратиться, проклиная себя, свой характер, — ни на одно из них ответа не последовало.
…Кузьма Семенович переменил позу в кресле — затекла нога. И на работе не так, как он хотел бы, — с деканом не складываются хорошие отношения.
Он уважал Тураева-ученого, но не мог согласиться с ним во многом. «Ходить по общежитиям? Отвечать на вопросики по художественной литературе? Дешевая демагогия! Какой-то мелкотравчатый прагматизм. Казалось бы, какая практическая польза, скажем, оттого что сейчас сфотографировали оборотную сторону Луны? Мало ли есть земных, неотложных дел? Но как сделанное важно для состояния духа человеческого, для гордого самосознания возможностей вообще… И разве не воспитываю я своим примером преданность науке служение ей?»
Да, но действительно, что известно ему о студентах? Если хотите, все, что надо: способен или нет, знает или нет. Вполне достаточно.
Кто-то позвонил. Мама открыла… Голос Тураева произнес:
— Сосед дома? Хочу затащить к себе на чаек.
Гнутов встал, зажег свет. Он невольно обрадовался появлении Николая Федоровича, но не хотел показать свою радость. Вышел в коридор, сдержанно поздоровался и начал отнекиваться: надо еще работать, не брит… Но под веселым напором Тураева сдался. Особенно, когда тот предложил разобрать последнюю партию Ботвинника.
А поздно вечером, возвратясь домой, Кузьма Семенович долго не мог заснуть: вспоминал то рассказ Николая Федоровича о его сегодняшнем разговоре в общежитии, то, как чудесно играла на пианино жена Тураева, и сердце тоскливо сжималось. Уже засыпая, подумал Николае Федоровиче: «В его вере воспитателя есть заражающая сила. Может быть, действительно я смахиваю на электронную машину: все верно, а души нет?»
Мама спросила:
— Завтра, Кузя, рано?
— Рано, рано, — сонным голосом ответил он и повернулся к стене.
Весть о том, что Иржанов арестован, потрясла Нелли. Через несколько дней начали выясняться подробности. В городе, оказывается, раскрыта разветвленная шайка воров, превративших фотокомбинат в кормушку.
Ловкачи фабриковали открытки, альбомчики и через своих людей в киосках продавали их, а выручку делили. Анатолий промышлял виньетками и доставлял «товар» — ему перепадали мелкие куши.
«Вот тебе и „прощение таланту“», — сокрушенно думала Нелли. Присказка, заимствованная Анатолием у римского императора Веспасиана, «деньги не пахнут», оказалась сомнительной. Пахнут, да еще и премерзко.
Хорошо, что она редко бывала с ним в ресторанах, а то, гляди, и ее потянули бы как соучастницу. Страшен не столько укус собаки, сколько необходимость потом делать уколы против бешенства… Интересно, был ли у Анатолия обыск, видели там ее портрет? Иржанов изобразил ее с распущенными волосами, спадающими на обнаженные плечи.
А тут еще история с этим балбесом Кодинцом. Его предали анафеме сначала в группе, потом на общефакультетском собрании. Бр-р-р… Он извивался, как грешник на раскаленной сковородке: «Я осознал… Дайте мне возможность еще подышать воздухом лаборатории…» Не понимаю таких типов. Если не хочешь учиться, не извивайся червем. Приводила в бешенство противная манера Кодинца услуживать преподавателям, предупредительно распахивать перед ними дверь. Дооткрывался: в вестибюле университета появился приказ ректора — отчислить.
Как-то теперь он будет распевать песенку о своем сознательном и очень современном предке, ежемесячно выдающем ему зарплату?
Эти предки бывают современными тоже до известного предела. И ей родители написали, чтобы она подсократила расходы, а на будущий год и не думала жить на частной квартире.
Она вспомнила, как Кодинец на решительные наскоки Саши Захаровой: «Всякий неработающий человек бесчестен», отвечал пренебрежительно:
— Не гори таким ярким пламенем, будущий менделеевский стипендиат!
Теперь вот и сам погорел. Эх, Гарька, Гарька. А еще разглагольствовал:
— Знаешь малый джентльменский набор по Ремарку? Быть немногословным… Пить не пьянея… Давать сдачу обидчику…
— Но ты-то любишь поболтать, — возразила она.
— Зато умею пить не пьянея, — весело расхохотался Кодинец, — и пишу методическое пособие «Любвиология». — Теперь пей и пиши!
Нелли сидела перед трельяжем и наводила красоту… Уже недели три, как Саня бомбардирует ее из Севастополя письмами и телеграммами. Они становились все настойчивее. «Бросай все и немедленно приезжай», — говорилось в предпоследней телеграмме. А вчера ее взбудоражила новая: «Приеду вторник утром». Дальше шел номер поезда, вагона и решительная подпись: «Твой Саня». Откровенно говоря, она ждала и этого ультиматума и этого приезда.
А если быть еще откровеннее с самой собой, то ей не хотелось учиться. Ну, выучится, будет получать восемьдесят пять рублей. А дальше?
На поступлении в университет настояли родители, нажали на неведомые ей кнопки и втолкнули на химфак. «У химии — будущее», — веско говорил папа. Что касается самой Нелли, то она с равным успехом могла бы учиться и на литературном и на юридическом факультетах. Нет, эта жизнь не по ней. Ведь безобразие — ее однажды вызывали в деканат по поводу якобы слишком откровенного декольте. Ханжество какое-то! Примитив ископаемых!
На вокзал надо прийти в парадной форме. Нелли надела пеструю юбку в белую, синюю и красную крупные клетки, юбка полнила у бедер и была заужена книзу.
Натянула бледно-голубой силоновый свитер с высоким воротничком, всунула ноги в желтоватые лодочки. Достала коробку с клипсами. Их было десятка два: к каждому платью, его цвету и фасону. Нелли выбрала крупные голубые, надела плащ, подвязала белый шерстяной платок кончиками вперед, как у матрешки, мазнула духами возле уголков рта, за ушами и на груди.