Море для смелых
Шрифт:
Их беседу неожиданно прервала Нелли. Остановившись на углу у площадки и подождав всех, она объявила:
— Ну, мы почти дома. Лешку доведем сами.
Нелли строго посмотрела на Куприянова.
Они распрощались. У ворот Юрасовых Нелли с сожалением шепнула подруге:
— Мировой парень! Но у него жена и сын лет шестнадцати…
Вот не знаешь человека, и все, касающееся его, проходит вроде бы стороной, не задевая твоего сознания. Но появилась заинтересованность этим человеком, и теперь, словно специально для тебя, говорят о нем, и ты узнаешь какие-то подробности, относящиеся к нему, на которые прежде не обратил бы ровно никакого внимания, а сейчас, будто локатор, настроенный на определенную волну.
Как-то за обедом отец сказал, что в городе хвалят главного врача больницы, а Севка добавил, что сын этого Куприянова — Володька — мировой волейболист.
Математик Архип Фомич вдруг заявил в учительской, что доктор Куприянов талантлив. А в пятиморской газете среди фотографий кандидатов в депутаты горсовета Леокадия увидела Куприянова и статью о нем.
Узнать его на фотографии было почти невозможно. Статья же, написанная шаблонными фразами, представляла его в ореоле медицинского подвижничества, и ей немного неловко было читать такое о несомненно скромном Алексее Михайловиче. Зато Леокадия узнала из статьи, что он окончил Ростовский мединститут двенадцать лет назад, работал в тяжелых условиях на Крайнем Севере, что он — автор ряда статей по рентгенологии.
Уже прошли две недели нового года, а Леокадия все была в каком-то странном состоянии встревоженной радости, вызванной новогодней ночью.
Но когда вспоминала о последней фразе Нельки, мрачнела, замыкалась, сердилась на себя, что слишком много думает о Куприянове, и Генирозов с подчеркнутой озабоченностью справлялся о ее здоровье.
Во второй половине января забежала попрощаться Нелли. Ворвалась под вечер: душистая, свежая, возбужденная предстоящей встречей со своим Саньчиком. Он, оказывается, так и не смог приехать, и она с детьми отправлялась к нему. Взахлеб начала говорить о детях, о плане устройства вечеров музыки и литературы в их военном городке, о том, как отчитает какую-то «мичманскую Лидку», которая все скулит, что ей трудно живется.
В общем, видно было, что она уже не здесь, в Пятиморске, а там, в кругу своих хлопот, интересов, и визит к Леокадии — последняя дань юношеской дружбе.
Вдруг, словно спохватившись, что она опять слишком много говорит о своих делах и заботах, Нелли пытливо посмотрела на притихшую Леокадию, строго потребовала:
— Выкинь из головы! Слышишь?
Леокадия, удивившись проницательности Нелли, заставила себя почти спокойным голосом сказать:
— Ну что ты придумала!
Когда же Нелли, измазав ей щеки, лоб, веки помадой, ушла, пообещав писать, Леокадия долго не зажигала свет и все стояла у окна, смотрела на заснеженную пустыню моря, на серые облака. Пыталась представить себе Куприянова сейчас в кругу семьи и не могла. И все казалось ей безрадостным. Она сделала попытку возвратить себе привычную ироничность: «Подумать только — расфантазировалась! Ты что — визгливая психопатка, орущая в театре на премьере модного тенора?.. Прекрати!»
Но ничто не прекращалось, и она, помимо своей воли, продолжала думать о Куприянове и с отчаянием признавалась себе, что не может не думать. «Ну пусть, ну пусть, — успокаивала она себя. — В конце концов об этом никто даже не догадается. И все пройдет само собой. Может быть, только Саше написать?»
Письмо к Саше Леокадия начала с дел интернатских.
«Недавно был у нас в гостях учитель из Индии. Мы разговорились. „Знаете, — сказал он, — мне снова захотелось стать ребенком, но родиться в Советском Союзе…“ Конечно, лестно, но не следует самообольщаться. Задач нерешенных — уйма. Мы, кажется, страшно „заорганизовали“ ребят, порой превращаем их жизнь в бездумный конвейер: дела, обязанности, дела. А надо разумно сочетать свободу с необходимостью.
Подчас мы проявляем пусть тонкий, но все же интеллектуальный деспотизм: „Делай так, потому что Я этого требую“. И они говорят: — „Разве вас переспоришь? Вы все равно будете правы“. А ведь, наверно, следует уметь пересмотреть свое решение, признать неправоту, остаться „переспоренной“. Мы знаем, к чему приводит авторитет, не терпящий возражений, не расположенный к терпеливости.
Надо добром вызывать добро. Учить их чаще совершать хорошие поступки. Я убедилась, что мужественностью, искренностью дети могут превосходить нас.
Здесь, в школе, Сашунь, все мне пригодилось: и знание языка (мы по вторникам весь день, даже на кружке химии, говорим по-английски), и то, что я когда-то, еще в десятом классе, проштудировала три тома истории музыки (мы часто ходим на концерты), и даже умение прилично кататься на коньках.
А знаешь, какие дети остроумные! Вот образцы школьного фольклора: точка в журнале — „Что день грядущий нам готовит?“, завхоз — „Скупой рыцарь“…
Вообще они уморительны. На уроках истории им ничего не стоит сказать, что Ганнибал „с малых лет занимался физкультурой“.
Короля франков Валерик назвал Пипинкиным, утверждал, что варвары „питались травой“, и, право, не знаю, по ошибке или преднамеренно, Мухаммеда величал Мухоедом…
У Лизы Пальчиковой увлечение танцем липси сменилось акробатикой. Мне кажется, это убавит интерес к косметике, поэтому терплю…»
Леокадия долго еще писала о школе, о встрече с Прозоровской, о том, что у Потапа Лобунца, которого Саша знала, родился еще один увалень с великолепным аппетитом и добродушным характером («Только Потаповых усов нет»). И, наконец, о заповедном: «Ой, подружка, не пойму, беда ли со мной, или радость великая? Очень, очень понравился человек, который не вправе нравиться. Собственно, что значит „не вправе“? Кто может запретить чувствовать симпатию к человеку? Пусть он даже не знает об этом. Все равно мир стал богаче, красивей и значительней.
Он — врач. Ему тридцать шесть. Но это и не важно — могло быть и сорок шесть. Важно, что он именно вот такой, ну прямо сделан, как сказала бы Нелька, по моему эскизу. Вот только… уж это только!.. У него — жена и сын. Он, наверно, любит их и счастлив. Почему же я, дурочка, радуюсь, что он есть на свете?»
Леокадия перечитала написанное о Куприянове и заколебалась: надо ли об этом? Решительно оторвала, смяла последнюю страничку и закончила письмо обычными объятиями, поцелуями, пожеланиями.
Влево от интернатского вестибюля четыре ступеньки ведут в комнату, названную гостиной.
Здесь за небольшим круглым столом, вдали от шума, обычно ведут воспитатели разговоры с родителями.
Сейчас перед Леокадией сидит бабушка Рындина. Ей за восемьдесят, она едва добрела, но пришла сама, без вызова.
— Я, милая, ночами не сплю, все думаю: что с внуком станется?
— Все будет хорошо, — успокаивает Леокадия. — Он вчера первый раз в жизни Лизе сказал: «Извини». Валерику помогал дрова перетаскивать…