Море, море
Шрифт:
Приближался вечер. Титус и Гилберт пришли приготовить чай, потом в машине Гилберта укатили в «Черный лев». Перегрин появился, принял дозу виски от головной боли и снова исчез. Джеймс отправился на поиски новых камней для своей «мандалы», или как она там называется. С такими вот мыслями о Хартли, хоть немного притуплявшими мое отчаяние, я полез по скалам вверх, в сторону деревни. Мне видны были пенные гребни, радугой встававшие над всеми набиравшими силу валами, брызги долетали до меня мельчайшими каплями. Я соскользнул в длинную расщелину, где отвесные скалы расходились глубоким треугольником — укромное местечко, которое я еще давно обнаружил.
— Лиззи!
Лиззи подтянулась на остром скалистом выступе, перекинула через край загорелую ногу, уже исцарапанную до крови, потом, путаясь в широкой юбке своего синего платья, перекинула вторую ногу и, не удержавшись, съехала по гладкой скале прямо в воду.
— Лиззи! Разве так можно?
Я вытащил ее из озерка и привлек к себе, смеясь тем безудержным смехом, в котором предельная досада готова прорваться слезами.
Лиззи, тоже смеясь, выжимала подол платья.
— Ты порезалась.
— Пустяки.
— Ты потеряла туфлю.
— Она в воде. Дай мне пока другую, или ты решил коллекционировать мои туфли? Ой, Чарльз, ничего, что я приехала?
— Ты знаешь, что Гилберт здесь?
— Да, он мне написал, не мог не похвастаться, что гостит у тебя.
— Он просил тебя приехать?
— Нет, что ты. По-моему, ему не хотелось ни с кем тобой делиться. А мне вдруг так захотелось приехать, я и подумала: а почему бы и нет?
— Крошка Лиззи подумала, почему бы и нет. Ты на машине?
— Нет, поездом, а потом такси.
— Оно и лучше, а то на моей стоянке скоро не останется свободных мест. Пошли домой, тебе надо обсохнуть. Только не поскользнись еще раз, тут недолго и растянуться.
Я повел ее к дому, на лужайке она спросила: — Это что за камни?
— Так, кто-то выкладывал узор. Ты похудела.
— Это я нарочно. Ах, Чарльз, милый, ну как ты, ничего?
— А что мне сделается?
— Да я не знаю… Мы вошли в кухню.
— Вот тебе полотенце.
Я не собирался выяснять, какую пошлую, наглую версию последних событий Гилберт преподнес ей в письме. Мысль об этом сильно тревожила бы меня, не будь у меня более серьезных забот.
На Лиззи было переливчато-синее летнее платье с глубоким вырезом и пышной юбкой. Ее кудрявые волосы, спутайные ветром, рассыпались рыжеватыми штопорчиками по блестящему воротнику. Светло-карие глаза, увлажнившиеся от ветра, от нежности, от облегчения, смотрели на меня снизу вверх. Она выглядела до нелепости молодо, словно излучала жизнерадостность и лукавое веселье, и в то же время смотрела на меня внимательно и смиренно, как собака, угадывающая каждый оттенок в настроении своего хозяина. Я не мог не подумать, как не похоже это здоровое, открытое миру создание на ту неповоротливую, пришибленную женщину, закутанную и бессловесную, которую я нынче утром позволил увезти из моего
Лиззи, сидя на стуле, сбросила туфли и, закинув одну голую ногу на другую, высоко подтянув пышную синюю юбку, вытирала ногу полотенцем.
Вошел Джеймс и остановился, пораженный.
— Знакомьтесь, — сказал я ему. — Гостей все прибывает. Это моя приятельница по театру, Лиззи Шерер. Джеймс Эрроуби, мой родственник.
Они поздоровались.
В парадную дверь позвонили.
Я побежал открывать, уже видя, как Хартли стоит на пороге, задохнувшись от ветра, в полном расстройстве чувств, как падает в мои объятия.
На пороге стоял мужчина в кепке.
— За бельем.
— За бельем?
— Ну да, вы заявили, чтоб прислать из прачечной. Я приехал.
— Ах, Боже мой, спасибо, сейчас ничего нет. Заезжайте в другой раз, на будущей неделе, или…
Я бегом вернулся в кухню. Там уже был Перегрин. С Лиззи он, конечно, был знаком, хотя и не близко. Пока они обменивались приветствиями, явились Гилберт и Титус.
— Лиззи, милая!
— Гилберт!
— Это твой чемодан? Мы его нашли на дамбе. Опять звонок. Ну хоть теперь-то это Хартли?
— Телефон.
— Телефон?
— Вы заказывали. Я пришел подключить.
К тому времени, как я показал ему, где поставить аппарат, в кухне хором пели «Спелые вишенки».
И продолжали петь. И мы напились. И Гилберт приготовил роскошный салат, поставил на стол хлеб, сыр и вишни. И Титус сиял, глядя на Лиззи, а та, усевшись на стол, скармливала ему одну вишню за другой. А я подумал о душной комнате по ту сторону деревни, где Хартли прячется от людей и повторяет раз за разом: «Прости, прости, мне так жаль». Я выпил еще вина. Гилберт не скупясь накупил его на мои деньги. Когда стало темнеть и после «Пребудь со мной» они затянули «Окончен день тобою данный, Боже», мы все вышли на лужайку. Джеймсов узор из камней уже пострадал, многие успели о него споткнуться. Мне захотелось побыть с Лиззи вдвоем и все ей объяснить. Я отвел ее в сторонку, и мы уселись на скалах, где от дома нас не было видно. Она сразу же поцеловала меня своим целомудренным, сухим, льнущим поцелуем.
— Лиззи…
— Милый мой, ненаглядный, ты пьян!
— Лиззи, ты ведь мне друг? — Да, конечно, друг навеки.
— Зачем ты приехала? Чего ты хочешь?
— Хочу всегда быть с тобой.
— Лиззи, это невозможно, ты ведь знаешь, этого не может быть никогда.
— Ты просил меня… об одной вещи… неужели забыл?
— Я много чего забываю. Вот забыл, что разбилось ветровое стекло.
— Какое стекло?
— Не важно. Послушай, Лиззи, послушай…
— Ну, слушаю.
— Лиззи, я себе не принадлежу, я связан с этой очень несчастной женщиной. Она ко мне вернется. Тебе Гилберт рассказал?
— Упомянул в письме. Ты мне сам расскажи.
— Я не помню, что тебе уже известно.
— Розина сказала, что ты женишься на бородатой старухе, а ты сказал, что встретил эту женщину из своего прошлого и что то, что ты мне сказал, было «ошибкой».
— Лиззи, я люблю тебя, но не так. С ней я связан нерушимо, это что-то абсолютное.
— Но она замужем.
— Она уйдет от мужа ко мне. Он гнусная личность, и она его ненавидит.
— А тебя любит?
— Да.
— А она правда такая уродина?