Море житейское
Шрифт:
Вспоминаю своих дедушек и каждый раз тяжко вздыхаю: почему же были мы такие безтолковые, почему мало расспрашивали их о прошлом? Может от того, что они нас берегли? Не настраивали против властей, хотя очень много от них пострадали. Рассказывать же о том, что уже уходило из жизни и не могло нам пригодиться, они, видимо, не считали нужным. Церковь в селе была закрыта, молились ли они Богу, не видел. Хотя уверен, молились. Была и икона в доме.
Когда я при внуках делаю что-то, по их мнению, не так, делаю плохо, они, я вижу, не смеются надо мной, а жалеют меня. За что я им благодарен. Но почему неинтересно им мое детство? Может, от того, что
Осталась только любовь. Очень люблю своих дедушек. Им было очень тяжело жить. Именно такие, как они, сохранили Россию.
ПЕЧАЛЬНЫЕ ИТОГИ
Почти всю мою последнюю жизнь, то есть лет двадцать, меня постоянно не то чтобы уж очень мучают, но посещают мысли, что я еще, в общем-то, ни до чего не дописавшись, уже исписался. И не то чтоб исписался, а весь как-то истратился, раздергался, раздробился на части, на сотни и сотни вроде бы необходимых мероприятий, собраний-съездов-заседаний, на совершенно немыслимое количество встреч, поездок, выступлений, на сотни и сотни предисловий, рекомендаций, тысячи писем, десятки тысяч звонков, на все то, что оказывалось потом почти никому не нужным, но что казалось борьбой за русскую литературу, за Россию.
Но меня утешала мысль, что так, по сути, жили и все мои сотоварищи по цеху. Слабое утешение слабой души. Все почти, что я нацарапал, - торопливо, поверхностно. Когда слышу добрые слова о каком-либо рассказе, написанном лет сорок назад, кажется, что говорят так, жалея меня, сегодняшнего. Похвала давно угнетает меня. Быть на людях, быть, как говорят, общественным человеком очень в тягость. Ощущение, что поверили не мне, а чему-то во мне, что могло им послужить. Вот, обманываю ожидания. Тут даже написалось нечто на тему:
Как будто и не жил, натурил
И свое счастье упустил.
Сам виноват - литературил:
Рассказничал, миниатюрил,
Статейничал и повестил,
И постоянно говорливил,
И с кем попало ел и пил...
И ни семьи не осчастливил,
И состоянья не скопил.
Что ж, присно каюсь - сам виновен,
Что гибну под лавиной строк.
Но, может, путь мой был духовен,
И, даст Бог, оправдает Бог?
Вот только на это и надеюсь, на оправдание. Жизнь моя так крепко срослась с жизнью России, что я не могу уже ни о чем писать, кроме как о своем Отечестве. Но так может писать и историк, и философ, а я-то числюсь по разделу изящной словесности. Да, кажется, есть чем отчитаться перед Всевышним: боролись за чистоту российских вод, за спасение русского леса, за то, чтоб не было поворота русских рек на юг, за преподавание Основ православной культуры... боролись же! Крохотны результаты, но уходило на борьбу и здоровье, и сама жизнь. Обозначено же в алтаре Храма Христа Спасителя, что и аз грешный начинал возрождение его. Вот и награда Церкви - орден. И можно внукам показать.
Но и что? И золотятся купола, и издается Священное Писание, и труды отцов, и все святорусское наследие доступно, а жить все тяжелей и тяжелей. Россию ненавидят, Россия гибнет. Уже кажется, что нет нам, любящим Россию, оправдания. Мне особенно. Но тут же себя одергиваю: «А ты как хотел? Чтоб все тебе с неба упало? Нет, мы еще не до крови сражались, как говорится в апостольском слове. И ненависть к нам означает награду для нас. Это не к нам ненависть, а ко Христу. Всегда же так было. Распинали, ломали кости, сдирали кожу, требовали отречения от Христа, поклонения кумирам.
А что есть теперешнее издевательство над всем святым? То и есть, что это пытки, которые нам надо вытерпеть.
И дождемся же царя Константина православного!»
РАДИ УЛЫБКИ
Служил я три года в нашей победоносной Советской армии и никакой дедовщины и видом не видывал. Ну да, были и «старики», были и салаги, естественно. Но чтобы старослужащие издевались над новобранцами -никогда! Знаю, что говорю, я дослужился до старшины дивизиона.
Но вот одну весьма милую шутку я сегодня вспомнил, когда дети спросили: «А какие у вас были раньше первоапрельские шутки?» Тут я строго ответил, что первое апреля - это начало недели перед Благовещением и это время Великого поста, какие же тут шутки? Но вспомнил одну шутку из прежнего, из армейского времени и с удовольствием о ней рассказал. И коротко запишу.
В дивизион осенью пришло пополнение - хлопцы с Западной Украины. Ребята на службу рьяные, особой возни с ними у сержантов не было. Даже до сих пор некоторые фамилии помню: Доть, Аргута, Коротун, Титюра, Балюра, Тарануха, Поцепух, Копытько, Падалко. Одним только выделялись - сильно любили поощрения.
– Товарищ старшина, вы же ж сами дуже хвальны были за наряд по кухне.
– И шо ж с того?
– спрашивал я.
– Тады же ж мабуть благодарность перед строем треба размовить.
– Мабуть иди, - сурово говорил я.
– Награды в нашем славном ракетном дивизионе не выпрашивают, их, когда надо, дают. И, когда надо, вы их получите. Ясно? Или це дило тоби треба розжувати?
Мои сержанты, третьегодники, задумали на первое апреля нижеследующую шутку.
Они пошли тайком от меня в штаб к знакомой машинистке и умолили ее напечатать на чистой странице, даже не на служебном бланке, приказ о досрочном присвоении звания ефрейтора всем нашим первогодкам. «В связи с тем, - значилось в приказе, - что нижепоименованные рядовые показали себя образцовыми в деле воинской и политической подготовки, в дисциплине, в несении нарядов по внутренней и караульной службе...» - дальше шли фамилии фактически всех новобранцев украинского призыва.
Сержанты поклялись машинистке, что никто из офицеров этого листка не увидит, что его вернут ей и при ней уничтожат. Парни были огневые, красавцы: Толя Осадчий из Киева, Леха Кропотин и Рудик Фоминых из Вятки, уговорили. И листок ей, как обещали, назавтра вернули.
Звание ефрейтор - первичное, одна лычка на погонах. Дальше идут младший сержант - две лычки, просто сержант - три лычки, старший сержант - одна широкая и так далее. Прапорщиков при нас не было.
Обычно после ужина я убегал в библиотеку, оставляя дивизион на дежурного. Если что, всегда знали, где меня искать.