Море житейское
Шрифт:
Теперь уже все в руках Божиих.
МОГИЛА УЛЬЯНОВА Ильи Николаевича была в парке, сделанном на месте кладбища. Могилу хранили, стоял памятник. Недалеко там же было захоронение Андреюшки, любимого симбирского юродивого. Старухи не дали затоптать могилку, все клали на нее цветы. Милиция гоняла. Сейчас мощи в храме. «Андреюшка, милый, помоги!»
ЦЫГАН СИДИТ в тюрьме с урками, усваивает их лексикон, по их уголовной фене ботает. Одна из жен его еле находит. «Где ты потерялся?» - «Как я потеряюсь, тут в день раз по десять пересчитывают и спящих считают». Из тюрьмы не хочет выходить, придумывает, что не только торговал наркотиками, но и готовил захват власти. Следователю смешно.
НА ИЛЬИЧЕ ЗАРАБАТЫВАЛИ все: драмоделы, киношники, художники. Особенно скульпторы. «Ваяю Лукича». Такое
– твердо отвечает вождь мирового пролетариата.
– Жене говоришь: пошел к любовнице, любовнице сообщаешь, что вынужден остаться у жены, а сам на чердачок - и конспектировать, конспектировать, конспектировать».
Очень книжный в трудах Ленин, очень компилятивный, читали его только из-под палки. И оставался бы книжным червем. Нет, крови жаждал. Конечно, видишь неотвратимость Божьего наказания России за богоотступничество, но такой ценой?! Аттила - бич Божий для Европы за ее отступление от Бога после времен раннего христианства. И наши большевики - бич Божий. Только почему наши? В советское опять же время, куда ни приедешь, везде натыкано памятников, навешано табличек улиц и площадей евреям-большевикам. Но ведь и местных большевиков видимо-невидимо. Костриков разве еврей? По-моему, и Кедров архангельский не еврей. Калинин, Бухарин. И все?
В МОНГОЛИИ ПОРАЗИЛ пейзаж. Подлетали на «Як-40» к маленькому аэродрому. Долгие пространства. Никого. То ли так было в Первый день Творения мира, то ли так будет после кончины его. Причем это не лунный пейзаж - кратеры, горизонт, тут гигантские пространства с наваленной на них и застывшей глиной. Приготовленной для мастера, чтоб что-то лепить из него. Нет, как-то все не так. Безпощадный пейзаж. И слово «пейзаж» тоже не сюда.
НЫНЧЕ НЕ ПОШЕЛ на Великорецкий крестный ход. Отходили мои ноженьки, отпел мой голосок. Да, в общем-то, и прошел был. Но причина даже не в возрасте, в людях. Именно в тех, что идут впервые или недавно. Им надо со мной поговорить. Отошел один, подошел другой, стережет третий. Когда молиться? И уклониться нехорошо. «А помните, мы с вами?..» Но неужели я вспомню сотни и сотни встреч? Хорошо бы, но голова не держит уже. Неужели это такая искомая многим известность? Я знаю сто человек, а меня знает тысяча. Вот и все измерение известности. А как в детстве, отрочестве, юности мечтал, о! «Желаю славы я, чтоб именем моим...» Известность угнетает меня, надо терпеть. Да я уже и умею. Лекарство - молитва и уединение.
Но не пошел, но всю неделю «шел» с ними. Знаю же каждый поворот, все дороги, изучил за двадцать лет. Особенно Горохово и Великорец-кое. Без конца то им звонил, то они мне, братья во Христе, наша славная бригада: Саша Чирков, Саша Блинов, Леня Ермолин, это костяк, а уже как много было за эти годы новых крестоходцев в нашей бригаде. Володя Соколов, Борис Борисов.
Шел из испанского посольства, выступал. Ливень, всего исхлестало, даже и майка мокрая. Но радовался: хоть немного получил ощущения крестного хода, особенно третьего дня, когда перед Великорецким полощет ливнем. Потом радуга. Сейчас они подходят к церкви Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.
У меня питание в телефоне ослабло и зарядника нет. Но все ясно так вижу, знаю, как дальше пойдут, как будут читать акафист святителю Николаю.
И как все мы будем ожидать следующего крестного хода. И пойдут крестоходцы! Хоть камни с неба вались, пойдут!
ЕСЛИ БЫ АДАМ И ЕВА были китайцы, они бы съели не яблоко, а змею.
– ТОВАРИЩИ, ВСЕ МЫ, товарищи, друг другу товарищи, но, товарищи, среди нас есть такие товарищи, которые нам, товарищи, совсем, товарищи, не товарищи.
МУЗЕИ ПОЭЗИИ. Иранское министерство культуры самое большое и могущественное. В стране высочайшее отношение к поэзии. Музеи Хафиза, Хайяма, Джами, кажется, еще Руми (Джалалэддин), Низами, Фирдоуси, потрясают величием и... и посещаемостью. Есть вообще музей безымянного поэта-дервиша. Это не домики, не мемориальные музеи-квартиры, это городки в городах. Штат обслуги. Аллеи благоухающих цветов, кричащие павлины, журчащие светлые ручьи, песчаные дорожки. Потоки людей. Вход безплатный. Школьники, экскурсии, но полным-полно и самостоятельных взрослых, пришедших по зову сердца. Именно здесь знают Есенина, Пушкина, тогда как в Европе я напрасно пытался говорить о величии русской поэзии. Европе трущобы Достоевского подавай. А тут: «Свирель грустит. О чем поет она?
– Я со своим стволом разлучена. И потому, наверное, близка тем, в чьей душе и горе и тоска». А вот совершенно замечательное: «Любовь честна, и потому она для исцеления души дана. Я плачу, чтобы вы постичь могли, сколь истинно любил Меджнун Лейли».
Но при всем уважении к принимающей стороне я деликатно уклонился от прохождения через ворота поклонения Корану. Отстал, стал торговаться за часы с восточным орнаментом на циферблате. Потом догнал делегацию и гордился, что выторговал некую сумму. Принимающая сторона деликатно не заметила моего маневра.
Часы идут.
ОТЕЦ С ВНУКАМИ: - Кто самую большую шляпу на Руси носил? Петр Первый? Нет. Простая теорема: у кого голова всех больше. А что такое колокол? Били кол о кол. А что после чаю? Десерт? Думайте... Воскресение. Чаю воскресения мертвых! Так-то. Спокойно все, луна сияет, и наш табор с высоты тихонько освещает.
Мама: - Ну, заборонил.
– А маме невдомек, что таким образом отец дает мне понять, что у него еще есть кой-какие запасы для продолжения радости жизни. Говорит маме: - Мамочка, золото ты мое.
– Золото была, да помеднела.
Внукам: - Шарада: первый слог - крик птицы, второе в болоте?.. Карр. дальше? ... тина, правильно! А это что? Наши святки высоки? Это: наши с Вятки, вы с Оки.
– У вас ричка яка?
– Ока.
– О, то ж и у нас така. А это кто: «Тихохонько медведя толк ногой»?.. Это дедушка. Крылов!
– И меня отец тихонько толкает ногой под столом.
– «Проказница, прости ей, Боже, тихонько графу руку жмет». Мама: «Отец, что ж при детях-то?» -«Это не я, мамочка, это Александр Сергеич».
ЕВРЕЙ ИДЕТ к врачу за бюллетенем за год до болезни, русский - за час до смерти. Война; еврей - русскому: «Ой, беда, ой, беда. Доставать вагон надо, мебель грузить, деньги в золото переводить». Русскому (с упреком): «Тебе хорошо: взял винтовку и пошел». Или: русский солдат из госпиталя идет снова на фронт, евреям: «Здорово, мичуринцы!» - «Почему мы мичуринцы?» - «Так мы воюем, а вы хреном груши околачиваете». Или: «Здорово, вояки!
– «Мы - вояки?» - «Да. Мы Берлин взяли, а вы - Ташкент». Еще: идут пять евреев, навстречу два парня. Евреи: «Давайте убежим: их двое, а мы одни».
И таких анекдотов было море. Отчего-то же они возникали?
Так как я первого еврея увидел в армии, то они были мне интересны. Правда, в школе был учитель Бернгардт (не выговорить) Иосифович, из эвакуированных, он, заметив мою склонность к литературе, все советовал читать Эренбурга. Тогда я национальностей знал уже много: татары, марийцы, удмурты, мордва, чуваши, так что добавке еще одной нации не удивился. Да и что нация - все говорили на русском, все хотели быть русскими.
Но Москва меня крепко обуяла еврейским вопросом. Еще бы: телевидение, на котором, кстати, было очень много «ташкентских» евреев (они получили московскую прописку и жилье после ташкентского землетрясения), радио, издательства, Союз писателей... сплошь евреи. Особенно театр. Я любил театр с малолетства. Пьесы писал, в школьном театре играл. «Ах, какие у вас диалоги, ах, вы рождены для театра» - этого я наслушался во многих московских театрах. Что ж не ставили? Ответ простой и грубый - не хотели к кормушке чужого пускать. Все же завлиты евреи. За нос водили. Читки устраивали, роли расписывали. Больше всего пережил на Таганке. При Любимове, с его одобрения, начали репетировать «Живую воду». 81-й год. Свежесть смерти Высоцкого. Театр трясло. Даже плановый ремонт зала истолковали как удар по свободомыслию. Пьянки тоже были.