Морегрина: Бежать. Потерять. Погибнуть. Возродиться
Шрифт:
Смеюсь: «С кем, с кем, а с бабушками я умею договариваться. В нашем маленьком городе все мои соседи и соседки были 60+»
Елена выбрасывает остатки воздуха из лёгких, достаёт договор. Мы прощаемся, крепко пожав друг другу ладони. Закрываю двери – и снова: «Привет, мой Лувр!»
Глава 8. Слава
Везение пришло после смерти деда.
Бывают потрясения, которые меняют ход всей твоей жизни. И ты понимаешь: мир уже не будет прежним. Ты перерождаешься вместе с ним. Кто-то влюбляется, у кого-то появляется ребёнок,
Не могу сказать, что его уход был полной неожиданностью. Два инсульта парализовали ноги, и врачи говорили, что третий будет последним.
Дед держался молодцом. Сам себя лечил настоями и травками из своего сада.
«Вся сила в моём чае», – говорил он. Может, благодаря своему чаю, а может быть, благодаря своей силе, он долго обманывал судьбу и удивлял врачей. Те, в свою очередь, разводили руками и недоумённо приподнимали очки, рассматривая его очередные анализы.
Дед, дед… Время и судьба не были твоими нежными подругами, которые питают любовью и заботой. Они были беспощадны, как сварливые злые бабы, которые только и знают, что отнимать, требовать, ранить.
Я зол ни них, они рано отняли у меня твоё тепло. Я долго был зол на тебя. И мою бдительность ты смог усыпить.
Ты не берёгся и сгорел быстрее, чем мог бы. Ты был постоянно требователен, справедлив и беспощаден к другим, но беспощаднее, чем ко всему миру, ты относился к себе. И ты не жалел сил, здоровья, времени.
Однако больше всего я зол на себя: ведь не хотел же уезжать на учёбу, как чувствовал. Ты настаивал, и я послушался, как обычно, как и всегда. Тебе я подчинялся беспрекословно.
В этот раз нужно было послушать не твоё резкое «езжай, Славка», а своё сердце. Но ведь ты не разрешал слушать сердце. Вот оно и обмануло.
«Живи, Славка, и не останавливайся, не оглядывайся. Не оглядывайся на свои страхи, на слабости, на других людей, на грубые слова и на чужое неверие. Даже сердцу не верь – что эта глупая, вечно нервная мышца подскажет? Верь душе и верь природной чуйке. Кто как её называет. Но, по мне, чуйка – самое верное.»
«…Он ушёл, видать, ночью. Мы утром пришли, а он того», – рассказала мне потом тётка.
Я прилетел первым же самолётом.
Всё, что было во мне до этого, вытеснила боль.
Боль неслась по венам, умножаясь, бурля и пенясь…
Дед! Я плакал, как выброшенная на дорогу жизни, никчёмная собака. Не стеснялся слёз и ругательств. Ненавидел себя в тот момент, как ненавидят самого презренного врага. Не смог обнять тебя на прощание. Не попытался отогреть твоё остывающее сердце. Не успел сказать тебе то, что никогда не произносил вслух, я держал эти слова до часа… До последнего часа, и вот …
Я самый последний дурак на свете… Час настал, но эти слова не понадобились. Их было некому сказать. А мне нужно было тебе сказать так много: слов любви, слов поддержки, слов благодарности.
Даже когда уже совсем сдал и не мог подниматься с постели, дед оставался бодрым, остро чувствующим жизнь и журил меня, своего «единственного внука-балбеса Славку».
Да, я не был единственным внуком,
– Дед, никуда я не собираюсь, – сидя за столом возле его постели, я расчерчивал схему для нового проекта: – Закончу институт и останусь в твоём доме, буду ухаживать за нашим садом и работать удаленно.
Помню тот день, как сейчас. Кажется, я был совсем другим, хотя прошло всего-то меньше десяти лет – не так уж и много. Уже тогда, когда я учился в большом городе на «заочке», параллельно брал много работы. Сначала было сложно справляться, но гены Деда – это гены победителя.
– Ну и балбес, – подтрунивал он, вновь и вновь называя меня балбесом. Но «балбес», произнесённое его старческим голосом, звучало, как самое горячее признание в отцовской любви. Дед с ранних лет заменил мне и мать, и отца.
– Балбес, Славка. Всё идёт правильно, всё в жизни. Не прощёлкай возможности, не сиди сиднем. Двигайся, меняйся, ищи птицу – удачу, а найдёшь – не упускай. Не будь, как наши лодыри-родственники.
Дед не любил наших родных, они отвечали ему взаимностью. Сколько помню этого ворчуна, он никогда не одобрял никакие пороки. Хотя всегда признавал, что и сам не без них.
Он рассуждает, слегка приподнимаясь на руках и заглядывая в монитор компьютера через моё плечо. Чувствую, как внимательный взгляд пытается разглядеть линии на экране, но жилистые, покрытые морщинами руки быстро слабеют, и Дед с болезненным вздохом опускается обратно на подушки. Я увлечён чертежом, но все равно внимательно слушаю.
– Не дури, Славка! – настаивает он, шумно прихлебывая своим специальным лекарственным настоем: – Соглашайся на лучшее и всегда иди к тому, чтобы строить своё. По жизни надо летать. Что это за жизнь с подрезанными крыльями? И вообще, следи за своей чуйкой, она вещь надёжная…
– Дед! Хватит думать о будущем, как будто тебя там не будет! – я обрываю его, как всегда, когда разговор переходит в нотацию. И каждый раз слова даются через боль.
– Где-то ты умный, а где-то балбес!
Ну вот, опять! Почему все старики так любят пытать близких разговорами о своей смерти? Обернувшись к нему, я хочу сказать, что он крепкий, сильный, проживет ещё не один год. Но натыкаюсь на недовольный взгляд, гуляющий по моим чертежам через сидящие на носу очки. Видимо, он взял листы с прикроватной тумбы.
– Что не так? – спрашиваю взволнованно, ловя выражение его лица. Проект, и правда, серьёзный, корпел долго, ошибок быть не должно.
– Ну как это «что»! А сам не знаешь? – Дед сердито поправляет очки и тычет крепким пальцем в мой лист: – Ты же в центральном ансамбле собрался почти друг на друга посадить розмарин, мяту и лаванду! Понимаю, в уходе они простые: и стричь легко, и по фактуре контраст интересный. Но размеры кустов и, что особливо важно, корни-то, корни! Особенно, у розмарина. Забыл, как вымахают? Да и мяту, лучше в горшке садить сразу, чтобы корневища не расползались… Почему это не отметил?