Морегрина: Бежать. Потерять. Погибнуть. Возродиться
Шрифт:
На забетонированном лице Инессы Витальевны вдруг появляется эмоция. И это эмоция одобрения. Она задумывается, но через секунду, как будто что-то вспомнив, произносит.
– А почему вы не отправили резюме? Ах да, у вас же нет резюме… – она явно смягчается, откидывается, вновь расслабившись, на кресле и пристально на меня смотрит: – Однако у вас всё в порядке с самоконтролем, – размышляет она вслух, – вы умны, грамотно коммуницируете, и, повторюсь, у вас очень эффектная внешность и рост. Какой у вас, кстати, точный рост и размер?
Немного смущаюсь от такого внезапного комплимента.
– Рост 180 см.
– А знаете, – слышу, как она произносит протяжно и немного задумчиво, а затем, словно, что-то взвешивая, продолжает: – Покажите-ка ваши руки! Да нет, не ладони! Ваши ногти. Так-так-так, – вслух размышляет она: – А волосы? Вы красите волосы или это ваши?
– Нет, это мои, натуральные, никогда не красила, – недоумеваю я, но отвечаю уверенно.
– Так, так, так! Встаньте и отойдите к двери.
«Ничему не удивляйся, Морегрина и держи курс на мечту», – говорю я себе внутри. Сейчас думаю только об этом. Делаю вид, что меня нисколько не удивляет просьба, послушно встаю и делаю несколько шагов назад. Инесса Витальевна берёт телефон и с каким-то явным облегчением быстро говорит в трубку:
– Она ушла? Отлично! Мы, кажется, решили вопрос!
Ничего не объясняя, кладёт руки на стол и смягчившимся голосом произносит то, что я так хочу услышать:
– Знаете, я могу вам предложить работу прямо завтра. Только сегодня же сделаете маникюр и педикюр. Это обязательное условие. Вы говорите, что вам без разницы, кем работать, но, согласитесь, что вам нужно узнать нашу компанию и нашу философию изнутри. Ведь мы не продаём одежду – мы продаём философию. Можете выйти на работу завтра?
Другого ответа быть не может и, еле сдерживая себя, чтобы не закричать от радости, я говорю своё твёрдое: – Я согласна!
– Отлично. Пойдёмте за мной в зал, там я вам всё расскажу.
Часть 2. Потерять
Глава 13. Слава
«Наш Боинг начинает снижение. Просим пристегнуть ремни безопасности».
Монотонный голос бортпроводника, звучащий из динамика прямо над головой, обрывает мой сон. Нехотя прощаюсь с Дедом, который снова был главным его героем.
Открываю глаза, убираю шумоподавляющие наушники, вдыхаю тугой запах кожаных кресел бизнес-класса, поднимаю шторку иллюминатора, убираю планшет с задачами на день и накидываю на себя авиаремень.
Люблю самолеты, они давно стали частью моей жизни. С первых полётов я их принял, как уютное место, где тебе ничего не остаётся, как только погрузиться в мягкий рокот самолетного сердца, да еще слушать свое – собственное.
Здесь та тишина, в которой я особенно продуктивно работаю, особенно глубоко сплю или осознанно и планомерно разбираю рабочие планы и бизнес-задачи. Здесь нет шанса у телефонов и планшетов. Они молчат. Здесь не сбивают с мыслей звонки и суетливые разговоры.
Слежу в круглое отверстие иллюминатора, как на меня надвигается гигантский человеческий улей, раскинувшийся далеко за горизонт. Улей-«океан деловых возможностей» и улей-«кладбище нежных надежд».
Город-пасть, Город-набитое брюхо, Город-офис. Город-чудовище,
За что он так любит меня? Не знаю. Это не взаимно. Я не чувствую к нему ничего, кроме сдержанной благодарности за путь, которым иду сейчас.
Много лет назад, перед тем как навсегда уехать из старого дома, я навестил тетку. После смерти родителей, когда Дед взял надо мной опекунство, её было невозможно заманить в гости даже на великие праздники. Но, как только я начал зарабатывать, тетка и её семья переменились в своём отношении ко мне и сразу вспомнили о нашем родстве. Я соглашался на их общество только ради деда.
Хотя он никогда не был в восторге от их, к счастью, редких визитов. В такие дни дед был напускно капризен, ворчлив и несносен. Не давал вставлять ни одного слова своим, как он их называл «горе-внучкам» и младшей дочери. Дед резвился от души и выливал на их головы добрую порцию своего сарказма. Я сразу раскусил эти стариковские выходки. А когда тётка пыталась возмутиться, Дед «включал» великовозрастную деменцию и делал невинное лицо.
Он говорил много, но всегда в точку и всегда что-то справедливое, полезное или глубокое.
Мои дела шли в гору, и, вместе с ними, визиты родственников становились всё чаще. Они стали захаживать то с просьбами помочь расширить их жилплощадь, то с требованием открыть им бизнес, то с откровенными претензиями, что, мол, не стыдно ли мне, крохобору, богатеть, видя, как они прозябают…
Дед говорил в таких случаях: «Славка, запомни! Никогда не давай рыбу. Если хочешь помочь человеку – давай удочку», – и постоянно со вздохом добавлял: «…А эти-то, эти еще проявят свое нутро…»
Так и вышло.
Пока я занимался похоронами, единственные близкие люди, без моего ведома, утащили в своё логово документы и всё, что осталось от деда.
Перед отъездом попросил тетку вернуть мне хотя бы ненужные им, но самые ценные для меня дедовские вещи: дневники, несколько его картин, планы дома и сада. Дородная тётка, растекшись в самой лицемерной улыбке, тут же предложила подписать договор дарения завещанного мне имущества в обмен на «очень ценную память об отце и деде».
Помню, как она суетливо вытерла руки о грязный фартук, открыла ящик ближайшего к ней стола и достала уже заботливо распечатанные и заверенные документы. Оставалось только расписаться.
Как же остро я почувствовал мощь надвигающейся свободы и так же пронзительно-явно увидел алчность единственных родных мне по крови людей. Эти ощущения пронеслись как холод по позвоночнику, я даже вздрогнул.
– Ты чего, племянничек? Не хочешь подписывать? – лживая натянутая улыбка застыла не лице тетки: – Ну так зря, зря! Мы своего все равно добьёмся: и в суд можем сходить, и завещание обжаловать, мы-то по родству первые идём. А папа, – она накрыла мясистым пальцем имя деда в документе, – он ведь всегда очень странным был, очень странным, – она сделала ударение на этом слове и покрутила пальцем у виска: – Да, это любой в нашем городке подтвердит, под старость-то он так и совсем уже ослабел умом.