Морока (сборник)
Шрифт:
– Это же обычное вечернее представление в наших клубах, – ответил он, – неужели вы ни разу не видели?
Я должен был признаться, что по вечерам ни разу не посещал клуб. И хорошо: это же самое зрелище видеть каждый день. Как осточертеет оно!
Конечно, последнюю мысль я сохранил при себе: мало ли что мог подумать после этого Витман?
Вечер закончился ужином.
Это был лучший из ужинов, какие только бывают на свете: тропическая зелень и фрукты, дорогие иностранные вина, какие-то безобразнейшие раки и улитки, к которым противно было прикоснуться. Мои знакомые уничтожали этих раков и улиток с большим аппетитом,
За столом прислуживало несколько лакеев, очень предупредительно ухаживавших за гостями. Я обратил внимание на их лица – бесстрастные, спокойные, но с затаенной скорбью, а может быть, и ненавистью в полуопущенных глазах. Мне стало не по себе.
Выпив стакана два шампанского, я пустился в философию: я доказывал своему соседу, что бедняги уже отработали свои два часа, и надо же наконец дать им отдых. Витман отодвигался от меня и со смущенной улыбкой отвечал, что они в этот вечер отработают за две недели. Но мой сосед справа оказался более откровенным.
– Нам, чистокровным пролетариям, нет дела до предпринимателей, обогащавшихся нашим потом-кровью, – заявил он.
Я начал философствовать о поте и крови, но мне налили один за другим два бокала очень крепкого вина, и я не мог больше пошевелить языком.
Как во сне помню: поездка в автомобиле, раскрашенные женщины, разбитая посуда, голый Витман, танцующий на краешке стола. Было все это или нет, я не мог бы утверждать под присягой – до такой степени смутно помню я. происходившее в эту ночь. Дело, конечно, в свойствах вина.
Я очнулся на другой день с головной болью, скверным вкусом во рту и смутной тяжестью. Только постепенно стали вырисовываться в моем представлении отдельные моменты: ресторан, растрепанные физиономии соседей, я произношу тост, я говорю речь – и насмешливо-скорбное лицо лакея, наклоненное надо мной с вежливым вопросом.
«Вот! – подумал я. – Здесь есть какое-то…»
Но мысль тотчас же убежала от меня, и я снова заснул.
Двенадцатая глава
Предложение
Утром опять явился Витман, справлялся о моем здоровье, и мы поехали доканчивать вчерашний ужин. Выпив вина, я развеселился и, вспомнив неловкое выступление, стал подражать в разговоре и отношении к вещам своим новым знакомым: так же безапелляционно высказывал суждения о женских ножках, собаках и лошадях, так же грубо обращался с лакеями и пытался безумными выходками затмить самого Витмана.
Вспоминать эту полосу жизни теперь мне всего более неприятно. Золотая молодежь пролетарского общества, беспечная, самовлюбленная, порочная, ничем не отличалась от молодежи буржуазно-дворянской. Ночные кутежи, цыгане, женщины, издевательства над цыганами и женщинами – и притом полная уверенность в своей правоте, полное отсутствие хотя бы проблеска сознания, что так жить нельзя.
И я жил так, я во всем этом участвовал.
А что мне оставалось делать? Работы никакой, жизненные блага сваливались мне на голову неизвестно откуда и неизвестно за что, общественная работа больше не нужна, бороться не с кем, в клубах – скучные проповеди днем и ежедневная живая газета вечером, газета, наполненная всегда одним и тем же материалом. Книги – но я уже говорил, что это были за книги! Но я все-таки не мог удержаться от того, чтобы, проходя
Когда я сказал Витману, что не могу читать современных книг, он с обычным для него цинизмом ответил:
– Только круглые идиоты читают теперь книги. Порядочные люди любуются обложками.
И у него самого в кабинете была полка, заставленная неразрезанными книгами в самых лучших обложках.
Театр.
Мои товарищи смотрели только балет. Я не любил и не понимал балета, я мало любил оперу, а на драму, опять-таки, можно было только взглянуть.
Как ни пытались авторы и режиссеры разнообразить свои сюжеты и постановки – брали темы из индийской, китайской, египетской жизни, и из жизни каменного века, но все пьесы и все постановки были похожи одна на другую: буржуи египетские, с папирусами и зонтами, буржуи китайские, буржуи каменного века – голые с каменными топорами – притесняли рабочих, которые восставали и в последнем акте пели «Интернационал». Целые вечера посвятить выслушиванию подобных пьес – это значило обречь себя на неслыханную пытку. Единственно, что было интересно в драме, – декорация, но и ее пестрота очень скоро надоедала.
Что же оставалось делать мне, привыкшему к неустанной работе, рассчитывавшему часы и минуты каждого дня своей жизни?
Пьянство, кутежи, цыгане, женщины…
Надо было произойти чему-то исключительному, чтобы я снова мог встать на правильный путь. И это исключительное событие не замедлило произойти.
Толчком послужило обычное в этом обществе явление. Однажды после сытного ужина в квартире номер девять, я не сел играть в карты, а остался с мамашей и ее дочерьми. После ничего не значащего разговора мамаша пожелала вести беседу о моей особе.
– Вам, вероятно, скучно одному? – спросила она.
Я сознался, что не знаю, куда употребить излишек свободного времени.
– О, все дело в том, что вы одиноки, – ответила она. – И вы ведете неправильную жизнь, я должна это сказать вам, как молодому человеку.
– Я старше вас, – напомнил я ей, – по паспорту мне шестьдесят шесть лет.
– Что вы говорите! Вы еще молоды, вам нельзя дать больше тридцати. Вам нужно подумать о том, чтобы найти себе женщину…
Я смутился.
– Полноте, – сказала она, – мы судим об этих вещах очень просто. Вам необходимо удовлетворять половую потребность, а у меня есть дочь, которая нуждается в том же.
Я взглянул на одну из ее дочерей, но та нисколько не смутилась.
– Ах, я и забыла, что вы полны буржуазных предрассудков, – сказала дама, заметив мое смущение, – вы думаете о любви, вы хотите романтики, но ведь все это отрыжка чуждой нашему классу идеологии. Мы смотрим на дело проще и хотим поделиться с вами тем, что имеем в избытке.
Она опять показала на дочерей.
– Хорошо, я подумаю, – ответил я, краснея как вареный рак. Я почувствовал, что готов провалиться от стыда – не за себя, нет, но за эту женщину и за ее дочерей.