Морская прогулка

Роблес Эмманюэль

— Вы правы. Я постараюсь это сделать.

Совсем близко он видел ее гладкое, не умеющее улыбаться лицо. Ее снова позвали:

— Пошли, Джина!

На этот раз она послушалась.

Жорж последовал за ней, чтобы помочь перелезть через леер; затем яхта удалилась под оглушительный треск мотора. «Как это я мог их не услышать?» Видимо, всеми мыслями он был тогда с Мадлен.

НОРА

Чивитавеккья

Медные буквы были привинчены полукругом на корме. Ни один из парней не взглянул на него, когда он убирал трап. Только девушка повернула голову в его сторону, и тут ему показалось, что он ее уже видел прежде, что ему было знакомо это лицо, только теперь оно помолодело, словно время двигалось вспять! Очень скоро туман поглотил и яхту, и шум мотора; белое безмолвие вновь завладело кораблем и властно напомнило Жоржу о мертвом помощнике кочегара.

10

Чем ниже спускался он в эту страшную бездну, тем невыносимее становился этот запах горелого масла, мокрого угля, запах катастрофы. Когда же он наконец, совершая чудеса акробатики, добрался по покореженным железным трапам и случайно уцелевшим балкам до самого низа, то услышал какие-то странные резкие звуки. Крысы! Лучи его электрического фонаря выхватили из темноты огромную, величиной с кролика, крысу с закрученным кольцами, неправдоподобно длинным хвостом. Вид ее не вызвал у Жоржа отвращения. Он с детства привык к животным, одно время у него даже жил уж. С трудом протиснулся он к груде листового железа, помешавшей Даррасу и его товарищу обнаружить мертвеца. Дальше шла совершенно

непроходимая полоса, вся ощетинившаяся острыми обломками, железными прутьями. Однако взрывная волна произвела весьма странное действие в утробе судна: некоторые предметы были полностью изуродованы, другие же почти не пострадали, как, например, диск машинного телеграфа, отброшенный на кучу угля, и медный рупор мегафона. Среди всего этого хаоса поблескивали застывшие в трагической неподвижности рукоятки и шатуны, напоминавшие части какого-то огромного скелета. Фонарь осветил ряд железных бочек со сделанными по трафарету надписями. Жорж искал, каким путем ему пробраться к мертвецу. Свет, проникавший в кочегарку через пролом, не доходил до самых глубин. И вдруг, за искореженным листом железа, перед топкой с сорванными дверцами, он увидел тело помощника кочегара! Железная балка перебила ему поясницу. Это был человек лет тридцати, с бескровным лицом и следами въевшейся угольной пыли вокруг глаз. Его, должно быть, сразу же убило взрывом, еще до того, как эта железная громадина придавила его. Он был без рубашки, в одних синих шортах, на шее повязан платок. На груди и бедрах — глубокие ожоги. Жорж не чувствовал уже ни ужаса, ни жалости, он просто был подавлен сознанием непоправимости свершившегося, но к этому примешивалось уже испытанное им некогда в Италии ощущение нелепости капризов судьбы и неисповедимости ее путей; делаешь невозможное, чтобы раздобыть билет на специальный самолет в Фодже для получивших увольнительную, опаздываешь на него, клянешь все на свете! А при приземлении самолет разбивается, его охватывает пламя, и от него ничего не остается. Вся жизнь зависит от миллиона случайностей! Может быть, этому кочегару достаточно было бы оказаться на три шага правее или левее!.. Жорж задыхался. От жары у него стоял комок в горле. Осторожно пятясь, он выбрался отсюда, но в душе продолжал оплакивать и этого придавленного мертвеца — «бедный, бедный парень», — и свою собственную беспомощность. С болью в сердце вернулся он к пролому, чтобы осмотреть все закоулки и убедиться, что других жертв нет.

Каждый его шаг вызывал какой-то странный хлюпающий звук, и потому он внимательнее посмотрел на тонкий слой воды под ногами. Луч фонаря осветил нижнюю уже затопленную часть шпангоутов, пробежал по судовым переборкам, зажигая то тут, то там короткие огоньки. Сказанное Даррасом слово «просачивание» пробудило в нем воспоминание о бывшей прачечной на террасе, превращенной в комнату. Стены там были сложены из пустотелого кирпича, а потому во время сильных дождей на незащищенной внешней стене выступала сырость, сначала причудливыми океанами и материками, а затем появлялись тонкие струйки воды. Ему пришлось прожить в этой комнате долгие месяцы без отопления. Не самое тяжелое испытание. А здесь такие же струйки в местах, где разошлись заклепки, превращались на его глазах в реальную угрозу, настоящую опасность. Может быть, яхтсмены и были правы. Да и Жоннар! Жоннар, саркастически предрекавший, что эта старая посудина очень скоро пойдет ко дну! Какая для него это будет радость, какой неиссякаемый источник для шуток появится у него, если он узнает, что его гид-переводчик плавал по Средиземному морю в нелепой надувной лодке. Черт возьми, а вдруг Даррас ошибся в расчетах! При одной этой мысли его охватило такое мучительное нетерпение, что у него пересохло во рту. Но нет, нет! Он должен взять себя в руки, должен сохранять хладнокровие, способность рассуждать! Убедившись, что он по-прежнему может совладать со своим волнением, как в те времена, когда он командовал другими, он успокоился и продолжал тщательно осматривать все вокруг, стараясь не пораниться о железки. Круглое пятно фонаря вырывало из мрака куски этого обезумевшего мира: вот оно по пути выхватило диск машинного телеграфа, похожий на циферблат башенных часов, где отверстие для стрелки (исчезнувшей) напоминало зрачок широко раскрытого глаза, огромного эмалированного глаза, который он когда-то, в другой жизни, уже видел, он был в этом уверен! Груда угля! Под этой кучей в обшивке корпуса и образовались трещины. Через них, можно было в этом не сомневаться, проникала вода. Не теряя времени, он стянул с себя рубашку и, вооружившись лопатой, принялся расчищать это место. Большие куски угля он иногда отбрасывал в сторону руками. При свете втиснутого между двумя балками фонаря уголь слабо мерцал. Удары лопаты отдавались гулко, как в глубокой пещере. Он думал о помощнике кочегара, о тех, кто ждал его, для кого он был еще жив и кто, возможно, считал оставшиеся до его возвращения дни. Какое несчастье! Он читал когда-то работу советского ученого о телепатии, о предчувствиях. Как знать, не пересекла ли уже какая-то волна море, не коснулась ли она сердца друга или женщины, которые, еще ничего не зная, вдруг замкнулись в себе, встревоженные этим таинственным сигналом? Однажды он и сам наблюдал нечто подобное, в Германии, когда проходил ночью по вестибюлю обувной фабрики, где он расположился вместе со своими людьми. Все спали, зарывшись в солому, кроме одного солдата, который, сцепив на затылке руки, уставившись взглядом в темноту, курил у окна сигарету, ее огонек освещал кончик носа и скулы. Жорж хотел было призвать его к порядку, но тут же передумал, странно взволнованный непривычной серьезностью солдата, его обращенным в себя взглядом. Издалека он какое-то время смотрел на освещенную часть его лица, словно выступавшую из темной воды, и уснул с чувством неясной тревоги. На следующий день вечером этот солдат погиб на подступах к деревне, осколок снаряда попал ему в затылок.

Жорж работал, не давая себе ни минуты отдыха, пот градом струился по его телу. Порой воображение его рисовало бездонную пучину, здесь, прямо под корпусом корабля, но разве все в этом мире не было пучиной, пропастью, головокружением, одним словом, беспредельной пустотой? Наконец на самом дне вырытой им траншеи он обнаружил железные листы, покрытые слоем зловонной жижи. И вскоре нащупал руками то место, где взрывом сорвало заклепки, ощутил холод морской воды. Он быстро поднялся наверх, в каюты, притащил оттуда два матраса, с такой поспешностью пробежав по решетчатому настилу, что поцарапал железкой ногу, заложил матрасами пробоины и, не переводя дыхания, быстро орудуя лопатой, забросал их сверху углем. Когда с этим было покончено, он подумал, что Даррас и все остальные одобрят его поступок. «Молодец — следует выпить по этому поводу!» Как бы то ни было, они убедятся, что не ошиблись, положившись на него. Свернув рубашку, он вытер покрывавший его тело едкий пот, остановил кровь, которая все еще текла из царапины, и вновь поднялся на палубу. Карабкаться по железным трапам, особенно там, где не за что было зацепиться, показалось ему теперь, когда он так устал, упражнением куда более мучительным, чем раньше. А где-то там, за кораблем, раздавался сдержанный и иронический смех Мари-Луизы: «Вы сами того захотели, Жорж, вы сами того захотели!»

Он зашел на камбуз, жадно пил большими глотками минеральную воду, затем принял душ, стараясь по мере сил смыть с себя слой угля и масла, потом прошел в каюту капитана и бросился на койку.

Корабль был неподвижен, будто сидел на скале. И по-прежнему окутан туманом, запахом пожарища и тишиной! Прежде чем приняться за якорные фонари, Жорж позволил себе выкурить сигарету. Он лежал, вытянувшись на койке, и ему казалось, что усталость мало-помалу отступает. Может, ему прочитать наконец итальянский журнал, где помещен рассказ летчиков? Слишком много забот сейчас одолевало его, и, по правде говоря, эти тексты и эти фотографии, при всей их драматичности, понемногу теряли свою силу воздействия. В этот час «Сен-Флоран», должно быть, подходил к Палермо, и Мари-Луиза смотрела на приближающийся берег, и Жоннар тоже; Жорж вспоминал смену выражений на его лице, его взгляды, полные иронии и ненависти, —

человек, для которого другие люди были либо орудием, либо препятствием! Он отогнал мысль о Жоннаре и стал думать о «Сен-Флоране». Даррас не станет задерживаться, он сразу же отправится в путь, возьмет курс на солнце. «Лишь бы они не слишком мешкали!» А Мадлен в эти часы в окутанном сумерками Париже будет возвращаться домой по летним бульварам, гудящим от шума, доносящегося из широко распахнутых в это время года окон; и он следовал за ней по яркому полю воспоминаний, видел, как она идет в летнем платье, постукивая босоножками, такая хрупкая на вид и, однако, такая сильная, с трогательно-гордым взглядом, бесхитростная, ясная, великодушная, благородная, чувствительная, очаровательная, пылкая! Он снова оживился, восторженно думая, что благодаря Мадлен, ее вере в него, ее неистощимой нежности жизнь его станет прекрасней, что она засверкает новыми красками! И вот, когда он докуривал сигарету, а в его бесконечных мечтаниях вновь и вновь возникала Мадлен с ее легкой, словно танцующей походкой, корабль начал еле заметно покачиваться, на что Жорж почти не обратил внимания, привлеченный совсем другим явлением: свет стал каким-то рассеянным, и это сопровождалось легким шумом, как бы шелестом материи, или журчанием бегущего по камням ручья; и тогда, несмотря на усталость, на то, что тело еще плохо повиновалось ему, он поднялся, заинтригованный, осторожно вышел в коридор, и у него перехватило дыхание, когда он обнаружил, что коридор стал длиннее, гораздо длиннее, чем он думал. Ни минуты не колеблясь, он открыл дверь первой же каюты, но зрелище, представшее перед ним, заставило его тут же ее захлопнуть! Пот выступил у него на лбу, он бросился к соседней каюте, заранее зная, что там его ждет, но не в силах противиться этому, и действительно, он не ошибся! Смутное предчувствие не обмануло его! Та же самая женщина в длинном вечернем платье, с обнаженными, очень худыми руками, украшенными тяжелыми браслетами, и плоской грудью, усыпанной драгоценными камнями, причесывалась перед зеркалом. Он со стоном поспешил к следующей каюте и там снова увидел ее — все так же медленно, спокойно, слегка наклонив голову, она расчесывала свои длинные волосы. Он не мог собраться с духом и убежать, да и как бежать? Он был преисполнен решимости все увидеть, все проверить, узнать, чем кончится эта невероятная история; и он все быстрее и быстрее с каким-то холодным отчаянием открывал одну за другой двери и всякий раз видел ее с гребешком в руке, чуть склонившую голову набок, озаренную своими драгоценностями, все в той же позе, однако — о ужас! — уже чуть изменившуюся: в ней проступало еле уловимое, но неоспоримое отличие, в каждой следующей каюте незнакомка все больше и больше поворачивалась к двери, и если в первой каюте он видел ее только в профиль, то теперь лицо ее было повернуто к нему уже на три четверти, она вращалась на своем стуле, хотя зеркало и не отражало этой перемены; в конце концов Жорж узнал это лицо цвета тусклого серебра, сильно подкрашенные глаза, острый взгляд, колье в несколько рядов из жемчуга и брильянтов, сливавшихся в одну сверкающую манишку! Несмотря на свой страх, несмотря на то что сердце его готово было разорваться, он все открывал и открывал эти бесчисленные двери, расположенные по одну сторону коридора, как это бывает в пустынных и тихих коридорах отелей или, вернее, в огромных клиниках, где тревога окрашивается в белый цвет. И хотя каждый раз он прекрасно знал, что его ждет, он не мог противиться любопытству — оно было сильнее его; и скоро незнакомка предстала перед ним анфас, улыбаясь, склонив на плечо увядшую голову, придерживая одной рукой свои длинные волосы, а другой, очень медленно, с немного старомодной грацией, гребнем расчесывая их. Во взгляде ее промелькнула какая-то неясная ирония, эта незнакомка наверняка знала многое из того, что было неведомо Жоржу: пугающие тайны, истины, погребенные в веках! И опять эти двери, и за каждой из них все та же черно-белая, высохшая кукла с глазницами, как у мертвеца, с насмешливыми, глубоко сидящими глазами, с пальцами, унизанными кольцами, что придавало ее рукам сходство с чудовищными крабами, клешни которых обилие золота делало еще более опасными! И вот наступила минута, когда старуха опустила гребень и с отвратительным кокетством, с бесстыдством, еще более усугублявшимся возрастом, подмигнула, да, подмигнула Жоржу. Что за омерзительная комедия! Он бросился бежать, оскорбленный, полный отвращения, добрался до маленькой, совершенно пустой гостиной, освещенной люстрами с хрустальными подвесками в стиле барокко, с огромным зеркалом, в глубине которого при его появлении сразу же что-то задрожало, словно в водоеме с темной водой, и со дна на поверхность стало медленно подниматься какое-то тело, и вот оно появилось, согнувшееся вдвое, усыпанное звездами; и Жорж на койке закричал не своим голосом, а уши его раздирал зловещий вой сирены.

11

На мокрой, как зимний тротуар, палубе ни души, но сквозь серую пелену проступала призрачная труба. Жорж, еще не сбросивший с себя оцепенение — «да я проспал бог знает сколько часов!», — не сразу понял, что это за гигантская летучая мышь висит в тумане над гладкой поверхностью моря рядом с бортом корабля. Рыболовецкое судно, очертания которого, смазанные туманом, неясно отражались в воде, неподвижно застыло перед ним с болтавшимися на мачте сетями. Черноволосые, смуглые, с волосатой грудью, бородатые матросы смотрели на Жоржа. У самого старшего руки были сплошь покрыты татуировкой и напоминали каких-то синих рыб. Он крикнул довольно холодно: «Привет!» Может быть, он надеялся, что никто не откликнется на его зов, не появится на палубе?

— Привет, — ответил Жорж, но как-то неуверенно, он все еще был под впечатлением недавнего кошмара.

— Спусти трап! Мы поднимемся!

— Что-что?

— Трап, я говорю!

— Ну нет!

И он отрицательно помахал рукой перед лицом, чтобы подкрепить свое «нет», что произвело на рыбаков впечатление разорвавшегося снаряда.

— Это почему?

— Таков приказ.

— Сходи, передай капитану, что мы здесь.

— Вы за него не тревожьтесь!

Старик сплюнул в море, посовещался с одним из своих товарищей, наклонив голову, чтобы лучше слышать.

— Что у вас случилось? Неприятности?

— Неполадки с машиной.

— А куда делись лодки?

— Рыбачат!

— Что все это означает?

Молчание. Сети, крылья летучей мыши, местами казались коричневыми. На крыше рулевой рубки поблескивал, весь стекло и никель, прожектор с красным верхом. Вся палуба была заставлена ящиками.

— Мы могли бы вам помочь! — снова крикнул старик, явно раздосадованный уклончивыми ответами Жоржа.

— Спасибо!

— У нас на борту лучший механик Палермо! Пойди, скажи это капитану!

— Не стоит. Наш тоже не промах.

Незаметно рыбаков чуть отнесло в сторону, но они снова приблизились. Теперь лучше были видны заплаты, вмятины, ржавая железная обшивка корпуса, грязная палуба и на покрытой эмалированной краской швартовой бочке название судна — «Милаццо» — и порт, к которому оно было приписано. Один матрос был в военной фуражке с большим полотняным козырьком. Он прилаживал к якорной цепи кошку. Уж не собирается ли он зацепить ее за леер, чтобы перебраться на корабль? Жорж тут же сбегал за карабином, который лежал вместе с другими вещами, оставленными Даррасом, тем самым, из которого стрелял Хартман.

Он твердо запомнил все указания Дарраса, и в частности: не принимать никакой, даже самой незначительной помощи, которая при случае могла бы дать оказавшим ее право на «Анастасиса», позволить им тоже выступить в качестве спасателей. Сицилийцы смотрели на него горящими глазами. Они, конечно, догадывались об истинном положении дел, и это разжигало в них алчность! В Жорже вновь ожил юный курсант из Шершеля, не только воспитанный в духе строжайшей дисциплины, но и преисполненный непреклонности образцового солдата, волонтера, по зову сердца вступившего в армию, душой и телом преданного общему делу, связанного со своими товарищами чувством братства, опьяняющим сильнее вина. Он смутно сознавал, что война все еще живет в нем, словно осложнение после болезни, от которой он никак не может оправиться. Он прекрасно видел, что перед ним жалкие бедняки, работающие на корыстного судовладельца, который нещадно эксплуатирует их. Он знал, каково их положение, и все-таки даже сознание того, что они тоже страдают от несправедливости, не могло поколебать его решимости оказать им сопротивление.