Морская прогулка
Шрифт:
Жорж повиновался и предложил ей еще одну сигарету.
— Мне бы хотелось, чтобы вы доверяли мне, — проговорила она, и пламя зажигалки осветило ее накрашенные губы.
Он промолчал, прижавшись затылком к спинке кресла. Позади них звучала музыка, рожденная, казалось, не магнитофоном, а самим морем, и она властно вызвала в памяти Жоржа образ той крестьянки, которая шла по берегу реки с мертвым младенцем на руках. Чуть покачиваясь на ходу, она приближалась к мужчинам в касках, притаившимся с ружьями на изготовку за живой изгородью из алоэ; обострившиеся черты ее лица выражали ту же бесконечную боль, которая жила в душе Жоржа.
— …Мы еще поговорим об этом, когда будем в Риме, — продолжала Мари-Луиза, и он согласился, так и не зная, что же она ему предлагала.
Он видел, как трепещут на ветру ее волосы, стянутые широкой лентой, видел, что от наклеенных ресниц глаза ее кажутся больше и особенно блестящими. После Генуи она выглядела менее холодной, менее высокомерной, словно ждала с его стороны хоть какого-то проявления искренней симпатии. За стеклом рубки
Мари-Луиза поднялась и присоединилась к остальным. За стеклом стоял Даррас — неподвижное божество! Вдали, на горизонте, словно из глубин веков поднимался коварный полуостров. А Герда опять смеялась, прижав руку к сердцу. Хартман держал сигару в вытянутых пальцах прямо, как свечу. А Жоннар, откинувшись на спинку кресла, скрестив ноги, наблюдал за женой с той минуты, как она отошла от Жоржа, наблюдал за ней насмешливо и презрительно, с видом человека, убежденного в том, что в мире не существует людей, недоступных пороку и разврату.
— Через час мы будем в Рапалло, — произнес чей-то голос.
5
В прозрачной воде над песчаной отмелью плавала какая-то рыба. Лежа на краю большой каменной плиты, Жорж не сводил с нее глаз, словно это была крохотная частичка его собственного существа, затерявшаяся в этом зеленоватом полумраке. Прямо за пляжем на высокой скале высилась Торре Астура, массивная, цвета корицы башня X века, а за ней вставало, словно охваченное голубовато-белым пламенем, небо, пышущая жаром адская печь. Они находились на итальянском побережье, в нескольких километрах к югу от Анцио, или, вернее, на выдуманной земле, в воображаемом краю, отрезанном от всего мира, утратившем всякую связь с остальной планетой, на острове времени посреди вечности. Солнечные лучи рикошетом отскакивали от дюн, отлетали от волн, обжигали глаза. Дальше, за скалами, где тянулась полоса кустарника, гордо поднимали вверх свои султаны камыши, окружавшие брошенный ковшовый элеватор. Покинув Рапалло, «Сен-Флоран» пошел вдоль берега к югу, останавливаясь лишь для купанья в открытом море либо на пустынных пляжах. Сделали лишь короткие остановки в Виареджо, Портоферрайо, Чивитавеккье и, наконец, в Остии, чтобы осмотреть развалины и провести два дня в Риме.
В Риме Жорж отправился за корреспонденцией на почту: там его ждали телеграмма от Мадлен и письмо от Ланжеро. В телеграмме говорилось: Настоятельная просьба уничтожить не читая письмо адресованное Неаполь,а Серж Лонжеро упрекал Жоржа за то, что он бросил работу у Джимми Лорню, и, иронизируя, сравнивал его сразу и с Вертером, и с Рене, и с Оберманом — теми литературными героями, которых терпеть не мог. Относительно телеграммы он решил, что Мадлен, должно быть, сожалеет о том, что в своем письме была недостаточно сдержанной, что позволила себе слишком пылкие сердечные излияния, его это позабавило. Обычные злоключения. Опускаешь свое письмо в почтовый ящик, но едва оно выскальзывает у тебя из рук и щель проглатывает его, как в ту же секунду начинают одолевать сомнения. Ну, а уж Лонжеро он сумеет дать достойный ответ. Он вспомнил те годы, когда готовился к экзаменам на бакалавра и жил в бывшей прачечной, работая то телефонистом в гостинице, то ночным сторожем в большом магазине, то ночным заправщиком в гараже. Ел он тогда мало, никогда не курил, пил одну воду и подвергал свое тело изнурительным упражнениям, которые должны были помочь ему укрепить мускулы и выработать волю. Он был полон тогда страстной любви к жизни, а в голове у него, точно дикие птицы, роем кружили дерзкие мысли и планы. В то время он чувствовал себя человеком твердым, смелым, исполненным мужской силы, способным покорить снега и пустыни, подчинить своему желанию самую гордую женщину. Что знал о нем Серж? Что вообще мы можем знать о других? Едва ли он и сам знал себя. Он вспомнил также — вероятно, потому что в ту пору стояла такая же жара и так же пели цикады, — как в лагере, в Шершеле, перед самой отправкой в Италию, он заболел жестокой дизентерией и лежал в постели, как в ванне из растопленного воска. Сестры сновали взад и вперед, останавливались, молчаливые, с загнутыми кончиками чепцов, с такими же белыми и блестящими глазами, как у статуй в маленьком археологическом музее города. Он чувствовал, что ослабел, что жизнь его под угрозой, и по ночам подолгу прислушивался к биению своего сердца. И сейчас он прислушивался к нему с тем же вниманием. Там, на пляже, лежали Жоннар, с его дряблой, нездоровой кожей и тощими ногами, костлявый Хартман и Герда,
— Вы знаете, что это такое?
— Нет, мадам.
— Не правда ли, красиво? Какие чистые линии и нежные краски…
— А вы не видели зверька, который притаился внутри? — спросил Жорж. — Настоящее маленькое чудовище.
— Так часто бывает, — ответила она.
Хотя у нее была маленькая грудь и узкие бедра, она совсем не казалась хрупкой. Под лучами солнца на плечах у нее разводами проступила соль.
— Действительно, часто.
Опустив глаза, не глядя на Жоржа и не переставая вертеть в руках раковину, ока добавила, понизив голос, почти интимным тоном, с легким, очень легким оттенком упрека:
— Как вы молоды!
Затем негромко засмеялась, обогнула скалу и снова вошла в воду. Жорж опять лег на спину, и ему припомнилась одна из бессонных ночей в гараже, где он работал. Ему тогда было восемнадцать лет. Молодая женщина, ехавшая из Антиба в Париж, остановилась, чтобы исправить какие-то неполадки в моторе. Пока Жорж копался в машине, она успела уснуть на его кровати. Он разбудил ее, а она тут же протянула к нему руки, освободив место рядом с собой. Он иногда вспоминал это приключение, эту радость наслаждения. Он помнил, как, сжав ее лицо в своих ладонях, шептал ей горячие слова, а она, натянув до подбородка простыню, улыбалась, и улыбка эта выражала иронию, а может быть, и тревогу и страх перед одиночеством и ночью? Он сохранил в себе эту улыбку, такую же двойственную, как и сама жизнь.
Он надел маску и не спеша вошел в воду, ему хотелось не просто поплавать, а понаблюдать за подводным миром. Он никогда не уставал любоваться окружавшей его жизнью: причудливые блики солнца на волнах, игры животных, изгиб дерева неизменно рождали в нем восхищение. Он проплыл над лужайкой водорослей, где паслись рыбы, которых он прозвал «рыбы-арлекины», желто-розово-черные с изящными и прозрачными, словно из стекла, головками. Когда он снова вылез на свою плиту, Мари-Луиза на пляже показывала своим спутникам раковину. Жорж старался держаться от них в стороне после того, что произошло накануне. Вчера перед обедом, когда Жорж подошел к их группе, Жоннар воскликнул:
— Вы пришли сказать, что кушать подано?
Вопрос его, заданный саркастическим тоном, был откровенно оскорбителен. Уязвленный Жорж попросил Дарраса разрешить ему столоваться в дальнейшем с командой. Даррас улыбнулся:
— А что же без вас будут делать дамы?
Позднее, на палубе, Мари-Луиза шепнула ему украдкой:
— У моего мужа очень властный характер, и ему кажется, что вы от него ускользаете, даже бросаете ему вызов.
Что значили эти слова? Уж не ревновал ли Жоннар? Или же, если это слишком сильно сказано, находил недопустимым интерес, который выказывала Жоржу Мари-Луиза? Интерес, который она все хуже скрывала — и только что лишний раз доказала это, — дав повод Герде упражняться в своем остроумии. Сегодня утром Герда промурлыкала начало романса Рихарда Штрауса: «О, waerst du mein», «Будь ты моим, жизнь была бы прекрасной!» Обида лишала его способности рассуждать трезво. Никогда он не сможет приспособиться к столь чуждой ему психологии этих четырех людей! Да и что у него, впрочем, может быть общего с ними, они для него более чужие, чем марсиане! Разорвать контракт, вернуться в Париж? Но, в конце концов, несмотря на контракт, он не так уж от них и зависел. Он пытался также убедить себя, что презрительное отношение Жоннара определилось еще до их встречи и что вызвано оно его подчиненным положением. «Склад ума, типичный для парвеню». Он вспомнил манекенщицу из Рима, ту молодую женщину, которая позировала для рекламных афиш фирмы и чувствовала себя неуютно, оттого что на нее отовсюду смотрели ее собственные гигантские глаза. Она сказала Жоржу со своим венецианским акцентом: «У меня такое впечатление, что я перестала быть сама собой. Я словно распылилась».
Слово «распылилась» поразило Жоржа. Мысленно он противопоставлял себя таким людям, каким ему представлялся этот Жоннар, человек, наверняка стремившийся к одной лишь цели и потому раздражавшийся, когда что-то его отвлекало, пусть даже ненадолго, как, например, поведение Мари-Луизы… Иногда глаза его мрачнели, в них зажигались сарказм и ненависть, такую ненависть он, должно быть, испытывал ко всякому более ловкому, или более удачливому, или более изворотливому конкуренту.
Вечером они снялись с якоря и взяли курс на Гаэту. Погода по-прежнему стояла хорошая, море было спокойным. Пологая линия берега вдруг стала выше, они проплывали мимо горы Цирцеи, и Жоржу пришлось рассказывать Герде Хартман легенду о хитрой волшебнице и о приключениях Одиссея в этих краях.