Морские повести и рассказы
Шрифт:
– А по вам никакой пароход не назовут, – сказал старпом. – Маленькая вы, механик, птица. Помрете – и все. С концами.
Такта у старшего штурмана было на пятерых. Но механик не обиделся и даже не загрустил.
– Это ты прав, – сказал механик. – Не всем же по морям с трубой плавать.
– Что-то наш авианосец хуже руля слушать стал, – сказал Вольнов. – Что вы об этом думаете, Григорий Арсеньевич?
– А вы на лед кого-нибудь пошлите, и пускай по морде ему пару раз треснет, по скуле! Чего, мол, плохо вертишься? Он и исправится, – сказал механик с усмешкой. Он часто говорил про судно, механизмы, инструменты как про живых.
Их голоса уже звучали глухо в густой серо-сиреневой мгле. Даже ближний сейнер растаял,
Хлюпала – точно вздыхала – между льдин вода. Завыла на одном из сейнеров сирена. Тоскливым дальним гудком откликнулся ледокол, и сразу прогудел еще один длинный гудок.
– Два длинных, – сказал старпом. – Это: «Не следуйте за мной»?
– Куда уж тут следовать, – сказал механик. – На грунт если только.
– Наверное, и этот на разведку пошел, – сказал Вольнов. – У тебя, Григорий Арсеньевич, голова от дизельного чада не болит?
– В двадцать третьем году я кочегаром на старом углерудовозе плавал, – сказал механик. – Вот уж где голове плохо, так это в Красном море: на верхние решетки в кочегарке и вообще подняться невозможно…
Старик любил вспоминать прошлое. Только о Сашке спрашивал очень редко: курил Сашка или нет? Наколки сделал или нет?.. Старик спрашивал о сыне только какие-то внешние штуки.
– Так я пойду, – сказал механик и ушел.
…Вольнов остался один. И обрадовался этому. Он уставал от непрерывного общения с людьми. На сейнере не было отдельной каюты даже для капитана. Вольнов думал сейчас о море, о том, за что любят его моряки и этот старик, который потащился на перегон, хотя уже здорово устал от жизни. Море всегда разное, и всегда свободное, и полно контрастов. Тесный мирок судна – и безграничный простор вокруг. Неизменный, как само время, ритм вахт – и застойные, длинные рассветы в тишине еще спящей воды. Далекие звезды в зеркалах секстана, послушно опускающиеся на четкий вечерний горизонт, – и оставшаяся давно за кормой сумятица городской жизни, ее заботы, тревоги, огорчения, отсюда, издалека, кажущиеся мелкими и глупыми. А по возвращении – необычная острота восприятия земли, ее запахов, красок, когда простой пучеглазый трамвай на городской улице вдруг радует и веселит до беспричинного смеха. И никогда нигде не бывают так четки и прозрачны воспоминания, как в море. Вот и сейчас он опять переступил порог той незнакомой комнаты. Поздняя ночь. Шебуршание счетчика, далекий роликовый накат трамвая, скрип досок тротуара под ногами ночного прохожего и шепот женщины: «Хорошо, что не бывает звезд в белые ночи, правда?»
А он молчит, закрыв глаза, чувствуя близкое тепло ее тела, прикосновение ее руки. Потом он обнимает ее с короткой, как вспышка, силой, сразу сменяющейся осторожной и ласковой нежностью, и касается губами ее груди. И опять они лежат рядом, одни среди свежести архангельской белой ночи.
«Я думала, вы спите», – тихо говорит она.
И ему кажется, что сердце сейчас разорвется от нежности.
Очень непривычно чувствуют себя люди в кают-компании линейного ледокола после двух месяцев жизни в кубрике малого рыболовного сейнера. Непривычны простор, чистота, наведенная женскими руками уборщиц, дневной свет над глянцем стола красного дерева, сияние надраенной меди, мягкость ковра под ногами, чинное и солидное обращение друг к другу на «вы» и по имени-отчеству.
Флагман собрал капитанов и стармехов на совещание.
Капитаны обменивались новостями:
– Иван Федорович, это правда, что «Красин» потерял три лопасти в проливе Вилькицкого?
– Да, когда они проводили речные суда. Ну и обжало же этим речникам обшивки! Все шпангоуты как ребра торчат.
– «Красину» на ремонте в Германии рубку перекроили.
– Прекрасно в Германии суда ремонтируют…
– В Голландии
А над всеми этими разговорами – голос московского диктора: «Московское время ноль часов двадцать минут, слушайте легкую музыку…» Голос слабый и тихий. Москва очень далеко. Даже если нестись со скоростью самой планеты, то попадешь в Москву через семь часов, потому что на часах капитанов – семь часов двадцать минут утра. Только мощная рация линейного ледокола может принять ее голос сквозь магнитные бури. Из динамика слышится легкая музыка…
– Кто там поближе, выключите трансляцию, – сказал флагман. – Мы собрали вас здесь, чтобы принять решение. Прогноз – усиление нордового ветра. Впереди – ледовая перемычка в полсотни миль. И море начинает замерзать.
Вольнов сидел на кожаном диване и чувствовал под собой упругое сопротивление пружин, мягкое, приятное. И очень хотелось спать. Наискось через стол сидел Яков Левин. Они остыли друг к другу за последнее время, хотя Левин не задал ему ни одного вопроса об Агнии и вообще ни разу не вспомнил Архангельск. Правда, у них и возможности не было разговаривать о чем-нибудь серьезном, потому что весь перегон их разделяли то вода, то лед.
– Или втягиваться в пролив Лонга, или поворачивать на Певек. Если повернем – зимовка неизбежна. Прошу высказываться, – сказал флагман, глядя куда-то в окно, поверх капитанских голов.
У флагмана была занятная фамилия – Кобчик. Кобчик догнал караван только на Диксоне. Он прилетел туда прямо из Панамы. В Панаме застряли на ремонте после шторма несколько судов Южного перегона. Пока Кобчик наводил порядок на юге, он подхватил тропическую лихорадку. Он слишком торопился и не сделал прививку. Теперь у него пожелтели щеки и очень отекали глаза.
Капитаны молчали.
Вокруг них сейчас была надежная сталь ледокола, тысячи заклепок, километры электрокабелей, мощные и умные машины. А на сейнерах всего этого не было. Вокруг сейнеров была только голая Арктика. Они, конечно, не были одиноки в ней, в этой голой Арктике. На островах Анжу и на Врангеле, и на полюсе, и в устьях сибирских рек, и на острове Рудольфа, и еще на сотне других островов, мысов сейчас работали люди для того, чтобы сейнеры могли пройти на восток. Для этого ускользали в небо шары-зонды, для этого не спали ни днем ни ночью сотни радистов и тире-точки морзянки свистели в эфире, как пули. Для этого где-то летели сейчас самолеты с красными молниями на бортах, и пилоты пробивались сквозь тучи и туман, и гидрометеорологи чертили ледовые кальки. И старые полярные капитаны в ледовых штабах на Диксоне, Челюскине, Певеке курили у рельефных карт и читали бесконечные радиограммы и принимали решения. Вся трасса Северного морского пути работала, как одна огромная машина, чтобы протолкнуть на восток через льды караван маленьких рыболовных судов. Для работы этой огромной машины надо было делать еще массу другой работы. Надо было выгружать в прибой на ледяной припай ящики с батарейками для шаров-зондов, очень тяжелые ящики, и продукты, и страшно тяжелые лопасти ветряков, и собак, и ящики папирос, и спирт. Потому что без всего этого люди не могли сидеть на полярных островах и наблюдать небо и море.
– Кто первый? – спросил флагман. – Вы, Николай Петрович?
– Вполне может быть, что лед схватится и мы не успеем проскочить, – сказал Николай Петрович.
– Вы так думаете?
– Я?
– Да, вы.
– Я?.. Я не думаю, я опасаюсь…
– Ясно. Кто следующий? Вы, Иван Федорович?
Флагман засмеялся. Он и не ждал советов. Он просто собрал людей, чтобы выяснить их настроение.
И подбодрить.
Рядом с Вольновым сопел Григорий Арсеньевич.
– Тише ты! – сказал Вольнов ему веселым шепотом. Вольнов знал, что скоро тоже скажет свое слово о дальнейшем движении вперед. Для него тут не было никаких сомнений. И, как всегда перед публичным выступлением, у него напряглись нервы.