Морские повести и рассказы

Конецкий Виктор Викторович

Вольнов стащил сапоги и босым сел к столу в кубрике. У него опухли от долгого стояния на мостике ноги. Очень хотелось спать. Особенно здесь, в тепле и духоте маленького треугольного кубрика. Докрасна раскаленная печурка гудела густым и жирным угольным пламенем. По запотевшей краске на бортах стекали капли. Храпели на койках подвахтенные. Кок, белобрысый, тощий, костлявый, вяло пробовал острить. В алюминиевой миске стыл макаронный суп с разводьями красного, томатного масла. Механик сидел за столом и молчал, то и

дело потирая левый бок ладонью; хмурясь, слушал, как скребет за тонким бортом лед.

– Вам нездоровится, Григорий Арсеньевич? – спросил Вольнов.

– Нет, капитан.

– А не врете?

– Нет, Глеб.

– Устали?

– Да. Двигатель меня беспокоит.

– А клык ваш как, не болит больше?

– Я его вырвал, капитан.

Кок засмеялся.

– Дед свой клык теперь на шнурке на шее вместо креста носит, – сказал он. – Что ж вы суп не кушаете, Глеб Иванович?

– Не лезет твой суп в глотку. Свари банку сгущенки, а пока убери со стола, – сказал Вольнов и на миг прикрыл глаза. И сразу замелькали перед ним ледяные блины, и шуга, и несяки, и торосы, и все вообще виды льдин в арктических морях.

Через люк кубрика глухо доносился с «Седьмого» лай Айка.

– А я, капитан, наверное, умру уже скоро, – сказал механик.

– Чего это вы? Повеселее не нашли темы?

– Смерть есть смерть, – сказал механик. Он сказал это очень спокойно. – На смерть глаза не закроешь. Она тебе их закроет… А когда Александр помирал, он о ней и не думал?

– Конечно не думал.

– Уши вянут слушать ваш разговор, – сказал кок, обращаясь к Григорию Арсеньевичу. – С чего это вы в деревянный бушлат собрались?

Кок протирал сальный стол тряпкой, поливая под нее теплый чай из огромного судового чайника.

– Александр лет в восемь научился в шахматы играть, – сказал Григорий Арсеньевич. – Способный был парень.

– Меня он обыгрывал, – соврал Вольнов. Он всегда выигрывал у Сашки.

– Второй помощник с «Вытегры», когда мы в Австрии в Сыехаузе сидели в лагерях, сделал из глины фигуры. Тогда и я научился. Мы все-таки лучше других жили, лучше пленных: под защитой права международного, – сказал Григорий Арсеньевич.

– Как будто пленные не под защитой права… Пленные тоже по закону под защитой быть должны, – буркнул кок.

За бортом гулко лопнула льдина, и сейнер покачнулся. Вольнов потянулся к сапогам.

– Не надо. Не вставай, – сказал механик. – Помощник хоть и молодой, но дело знает.

– Вы правы, – согласился Вольнов. – Ложитесь вздремнуть. Я разбужу, если что. Наша очередь двигаться после первого отряда. Раньше середины ночи не тронемся.

Механик долго думал о том, спать ему или нет. Потом сказал:

– Нет, не буду. Не засну все равно. А засну, сразу начнет всякая чепуха сниться… Все снится мне, Глеб, как я на обрыв крутой лезу, а у меня из-под рук камни

выворачиваются и я этак, навзничь (он показал как), валюсь вниз… Это у меня во сне, наверное, голова кружится… – Старик впервые за весь рейс жаловался. Он устал. Очень устал.

– Головокружение от успехов, – весело сказал кок, поднимаясь по трапу с грязной посудой в руках. Кок с кем-то столкнулся уже возле самого люка и сказал: «извините». И это было странно, потому что кок редко перед кем-нибудь извинялся.

И Вольнов, и Григорий Арсеньевич подняли головы. На трапе показались чьи-то ноги в валенках с галошами. Ноги неторопливо опускались со ступеньки на ступеньку. За валенками показались ватные штаны и кожанка с молнией. Это был Левин.

– Хлеб и соль, – хмуро сказал Левин и крикнул наверх в люк: – Рыжий! Лезь сюда! Ну?!

Рыжий Айк, поскуливая и елозя задом, стал спускаться за хозяином по крутому трапу головой вниз.

– Всегда вам рады, Яков Борисович, – оживился механик. – Присаживайтесь… Давненько в гости не приходили. И этот рыжий пришел… Ах ты мой сукин сын.

Вольнов молчал и шевелил пальцами босых ног.

Левин присел перед камельком на корточки, просунул папиросу в щель дверцы, а Айк заметался по кубрику, обнюхивая спящих матросов.

Левин прикурил, поднялся и перекинул свое длинное тело на ближайшую к камельку койку. Это была койка Вольнова, и Левин не мог не знать этого. Он лег на спину, вытянул ноги в валенках прямо на одеяло, спросил:

– Ну как, босяки-папанинцы?

Вольнов все молчал. Он не мог понять причину прихода Якова. Они давно уже не ходили друг к другу. Очень славно, что Яшка сейчас лежит и курит здесь. Но все это почему-то странно.

Спустился кок, принес банку сгущенного молока, сваренную всю целиком. Есть такой способ – опустить банку в кипяток и держать в нем, пока молоко не станет очень густым и желтым. Как тянучка.

Кок сел за стол и стал открывать банку, обжигая пальцы, дуя на них и ругаясь.

– Что наверху? – спросил Вольнов кока.

– Туман опять. Прожектора включили на ледоколах.

Он открыл банку, облизнул с крышки молочный потек, полюбовался на свою работу и ушел за свежим чаем.

– Чего ты на собрании такую прыть развил? – спросил Левин.

– Я тороплюсь скорее вернуться.

– Куда?

– Назад.

– Куда назад?

– В Архангельск. Чай будешь пить?

– Дед, а дед, – сказал Левин механику. – Ты знаешь, что твой капитан женские сердца поедом ест?

– Женщины есть женщины, – после паузы сказал механик. – У них сердце – что колодец в пустыне: никто не знает, что там – живая вода или дохлый верблюд.

Левин захохотал, дрыгая от восторга длинными ногами:

– Как, как это? Никогда не знаешь, дохлый ли там осел или живая вода? Это пословица?