Морские тайны
Шрифт:
Живко сам не пришел, государственным обвинителем выступал молодой прокурор Занозин. У него была круглое, добродушное лицо с ямочками на щеках, задушевный голос, и, когда он требовал сурового наказания, даже подсудимые на него не обижались. Сидя теперь за таким же маленьким, неудобным столиком напротив Арсеньева, прокурор старался напустить на себя строгий вид, но ямочки на розовых щеках у него так и играли.
Алексеева не было. Впрочем, следователи не любят ходить на судебные заседания.
А тот, интересно, тоже где-то здесь, в зале? Или не решился прийти?
Когда кончилось чтение обвинительного заключения, прозвучал традиционный вопрос подсудимому:
— Понятно вам обвинение и признаете ли вы себя виновным?
— Нет, — решительно ответил Голубничий. — Не признаю.
— Когда отвечаете на суде, надо вставать, — мягко, но властно сказала Ожогина.
Капитан поспешно поднялся.
— Но вы уже ответили, садитесь.
Быстро обсудили порядок судебного следствия, и начался допрос Голубничего. На вопрос председателя он коротко и хмуро сказал, что не признает ни одного из выдвинутых против него обвинений, потом так же немногословно объяснил, почему именно.
— Командовал я правильно и сделал, что мог, — закончил капитан уже ставшей привычной фразой.
Его начал допрашивать прокурор. Вопросы были те же, что задавал капитану и следователь. Хороший признак, отметил Арсеньев, значит, обвинитель никакими новыми материалами не располагает.
— Не доказывайте свою невиновность, отвечайте на вопросы коротко, — наставлял Голубничего накануне Арсеньев. — Пусть они доказывают суду вашу вину, это будет нелегко. Главное: отвечайте коротко и по существу.
Такое поведение соответствовало и характеру капитана. Так он и отвечал, пожалуй, порой только слишком раздраженно и резковато.
Вообще же Голубничий оживился на суде, от апатичной вялости не осталось следа. Арсеньев только дивился, как быстро он реагирует на каждый вопрос. «В море дремать нельзя», — вспомнились адвокату слова капитана Захарова, с которым плыл он на остров Долгий. Теперь, когда речь шла о море, о судне, о привычных для него действиях и командах, Голубничий снова стал капитаном.
Все шло спокойно, и Арсеньеву пришлось вмешаться лишь с двумя вопросами, чтобы помочь Голубничему лучше выразить свою мысль.
Сидевшие рядом с Ожогиной народные заседатели слушали внимательно, но не задали Голубничему ни одного вопроса. Видимо, они стеснялись и волновались, Один — капитан рыболовного сейнера Коростов — худощавый, сдержанный, в заметно выгоревшем, но наутюженном кителе, пытался скрыть душевное напряжение, стараясь придать обветренному лицу значительное и неподкупное выражение. Второй заседатель, молодо рабочий, всё вертел худенькой, длинной шеей и поправлял непривычно жесткий накрахмаленный воротник белой рубашки, оттягивая пестрый галстук.
Заседатели нравились адвокату. Он доверял их житейской опытности и здравому смыслу. И важно было, что оба они не только жизнь знают, но и с техникой привыкли иметь дело. Это хорошо:
Перешли к допросу свидетелей, и Арсеньев насторожился. Первым давал показания Кобзев — худощавый, щеголеватый, с гладко зачесанными волосами, суетливый и нервный в движениях. От него густо пахло одеколоном. Арсеньев таким его себе и представлял по протоколам в деле.
Кобзев рассказал, как погиб траулер. Прокурор стал повторять вопросы следователя, и третий штурман отвечал на них довольно туманно и многословно. Его ответы создавали впечатление, будто гибели судна можно было избежать, если бы своевременно принять необходимые меры, — какие именно, он не сказал.
Арсеньев уже хотел попросить разрешения задать несколько вопросов, чтобы развеять это ложное и опасное для Голубничего впечатление, но его опередил капитан сейнера — народный заседатель. Когда он слушал ответы Кобзева, лицо его потеряло всю напускную значительность, стало простым, озабоченным, сердитым и он несколько раз что-то начинал шептать, укоризненно покачивая головой.
— А вы послали бы в такой шторм на бак впередсмотрящего, штурман? — спросил он, насупившись.
— Нет, — поспешно ответил Кобзев.
— Значит, капитан решил правильно?
— Так точно, правильно.
Арсеньеву оставалось только поставить последнюю точку. Он спросил:
— Скажите, свидетель, вы пошли бы снова в море под командой Голубничего? Не побоялись бы?
— Конечно, не побоюсь!
— Так я тебя и взял, — отчетливо пробурчал на скамье подсудимых Голубничий.
В зале засмеялись. Ожогина, пряча улыбку, тронула колокольчик.
Матрос Харитонов отвечал на вопросы коротко, деловито, каждый раз поворачиваясь к своему капитану и преданно глядя на него голубыми глазами с высоты своего богатырского роста. Прокурор быстро отступился от него. Но Арсеньев всё-таки решил задать один вопрос:
— Скажите, свидетель, как вы считаете: капитан сделал всё возможное, чтобы спасти судно?
— А как же! Мы бы ещё раньше перекинулись кверху килем, если бы не он. А так продержались у острова сколько времени...
— Спасибо. Больше вопросов не имею.
Теперь наступила очередь экспертов. Вопросы для лих Арсеньев наметил давно.
Капитана-наставника Сороку он просил ответить по каждому пункту обвинения: считает ли он правильными решения, принятые Голубничим?
Казакову и второму эксперту из Морского института предстояло ответить на один вопрос: могло ли течение принести бутылку с запиской от места гибели траулера к берегам острова Долгого?
Наступил момент, которого Арсеньев давно ждал. Прежде чем задавать вопросы эксперту-почерковеду, он попросил разрешения огласить второе письмо Лазарева, которое он обнаружил у его матери.
Посмотрев сначала на одного заседателя, потом на другого, Ожогина взглядом посоветовалась с ними и так же молча кивнула адвокату. Он начал читать:
«Мы погибаем! Капитан приказал всем подняться наверх и рубить такелаж...»
Когда Арсеньев дочитал письмо до конца, стало так тихо, будто зал опустел.