Морские тайны
Шрифт:
Наш «Богатырь» — настоящий плавучий институт. Мы заняты наукой и потому плывем в стороне от проторенных морских путей. Пожалуй, единственным развлечением, вносящим какое-то разнообразие в нашу размеренную жизнь, служат океанографические станции, когда «Богатырь» ложится в дрейф или встает на плавучие якоря и ученые отправляют в глубины океана приборы или запускают в небо метеорологические ракеты. Такие станции бывают маленьким праздником для команды. А потом снова длинные дни размеренного плавания в пустынном океане.
Ученым, конечно, скучать не приходилось. Каждая станция приносила столько материалов, что обработка
— Вам котлеты или шашлык, Иван Андреевич?
Или:
— Куда же вы, Геннадий Петрович? Ведь вы же второе ещё не кушали.
Только вечером, когда поднималась над океаном огромная, какая-то первозданная луна и звезды усыпали небо, прохлада выманивала всех на палубу и ученые мужи снова становились обычными людьми. Смотрели в десятый раз все те же фильмы, отдавая предпочтение детективам и комедиям с Фернанделем, Тото и де Фюнесом. А часто просто бренчали на гитарах, тихонько напевая всякие романтические баллады собственного сочинения. Или заводили бесконечный треп, торжественно именовавшийся «Клубом рассказчиков».
Конечно же, и Сергею Сергеевичу Волошину было вовсе не скучно колдовать целыми днями в своей лаборатории новой техники. Да и вечера у него все заняты, поскольку именно он являлся почетным председателем и главным повествователем «Клуба рассказчиков». Однако такой уж характер у Сергея Сергеевича, что всего этого ему мало и душа его ненасытно жаждала приключений.
Мне вспомнилась забавная английская сказочка о заколдованных детишках. На вид они выглядят совсем невинными, прямо-таки настоящими ангелочками, но притягивают к себе злых духов, отчего с окружающими их людьми вечно происходят всякие неприятности. Вот так же Сергей Сергеевич, по-моему, обладает поразительной способностью вызывать и притягивать всякие приключения.
Так что его фраза о том, что «давненько мы не испытывали никаких приключений», вполне могла послужить призывным сигналом...
Засмеявшись, я повернулся к Волошину, чтобы сказать ему об этом, но не успел, с удивлением вдруг увидев, что Сергей Сергеевич, забыв обо всем, так и впился глазами в окуляры своего превосходного бинокля, которым весьма гордился.
В том, что человек, плывущий по Тихому океану, смотрит в бинокль, не было, разумеется, ничего удивительного. Удивило меня, куда именно направил бинокль Сергей Сергеевич: на ходовую рубку. На «Богатыре», правда, это сооружение довольно величественное, высотой с девятиэтажный дом, а то и побольше. Но всё-таки не Монблан, на вершину которого стоило бы наводить сильнейший морской бинокль, чтобы рассмотреть, что там происходит.
Между тем Сергей Сергеевич озадаченно хмыкнул быстро перевел взгляд туда, где океан незаметно переходил в небесный свод. Не отрывая глаз от бинокля, он недоуменно пожал плечами и опять начал рассматривать ходовую рубку.
— Странно, чего они засуетились, — пробормотал он
— Кто? — спросил я.
— Да там, на мостике. Что-то увидели на горизонте со своей верхотуры, а мне отсюда не видно.
Я взял у него бинокль и посмотрел, что происходит на мостике. Было забавно и странно увидеть в кружке окуляров
Уже само появление капитана в ходовой рубке среди бела дня, при совершенно спокойном и пустынном море было событием необычным. Я посмотрел в бинокль, туда же, куда глядел с таким вниманием капитан, и тоже ничего не увидел, как и Волошин.
— Надо пойти узнать, что такое они там заметили, — озабоченно произнес Сергей Сергеевич, отбирая у меня бинокль. — Чует моё сердце, дело нечисто.
Он зашагал по палубе. Я поспешил за ним.
В общем-то, «посторонним» — а такими наш капитан Аркадий Платонович считал всех, кроме вахтенных, — на мостике появляться запрещалось. Проплававший по всем морям и океанам почти полвека, ой был человеком прекрасной души, деликатным, отзывчивым, Добрым, а на вид даже весьма добродушным полный, круглолицый, лысый, с ленивой походочкой вразвалку. Но ни малейших отступлений от морской дисциплины он не терпел и порядочек на «Богатыре» держал крепко — «как на крейсере», по лаконичному, но выразительному определению Володи Кушнеренко, в недавнем прошлом военного моряка.
Запрещалось, например, выбрасывать окурки за борт, играть на палубе в неположенные часы на гитарах и других инструментах, опаздывать в столовую и свистеть (это уже, видимо, дань морским суевериям: чтобы не накликать непогоду...). Запрещалось ходить по служебным помещениям без рубашек при любой жаре, а на баке появляться раздетыми до трусов. Спать полагалось только в каютах, а не выносить постели на палубы, дабы, как было сказано в капитанском приказе, судно не превратилось в плавучий табор.
Аркадий Платонович любит иногда выражаться нарочито старомодно и порой совершенно неожиданно, но всегда к месту, употребить какое-нибудь выражение чуть не из летописей. И боже упаси кого-нибудь нарушить один из его запретов, хотя голос капитан никогда не повышает.
Правда, нам с Волошиным постепенно удалось Аркадия Платоновича «приручить» и добиться для себя некоторого послабления, чтобы иногда заглядывать на мостик: Волошину — как начальнику одной из важнейших лабораторий, неоднократно выручавшему моряков хитроумными изобретениями, мне — как представителю прессы. Её наш бесстрашный капитан всё-таки в глубине души, видимо, побаивался (подозреваю, что какой-то журналист причинил ему однажды много хлопот, так что он зарекся связываться с нашим братом...).
Вошли мы в ходовую рубку тихонечко, стараясь держаться совсем незаметно. Но нас поначалу и так никто не заметил. Рулевой, окаменев в присутствии капитана, не отрывал глаз от компаса. А капитан и вахтенный штурман наблюдали за чем-то, что нам не удалось рассмотреть с палубы.
— Или они все перепились там и спят, или черт его знает что, — с непривычной неуверенностью в голосе проговорил капитан, не отрываясь от бинокля.
— Да, идут пунктиром, словно пьяные, — озабоченно подтвердил штурман. — И ведь не в дрейфе лежат, Аркадий Платонович, идут под парусом.