Морской дьявол
Шрифт:
Вадим молчал. О многом он догадывался, но такого стройного, практического и точно рассчитанного плана он от них не ожидал. И не мог никак сообразить, в каких таких семирамидах сохранился дом, наполненный деньгами, кто там хозяин и почему это Юре Марголису отдают его в единоличное распоряжение? Очень бы хотелось обо всем расспросить Юрия, но Вадим вдруг поднялся.
— Хорошо! Вы мне давайте ваш список, назначайте зарплату ребятам, а я, пожалуй, предложение ваше приму.
Он посмотрел на часы.
— Сейчас же… У меня назначено свидание.
И, не простившись, вышел.
Он уже примерно знал, какие станки они собираются продавать, — знал также, что без него им не обойтись и только ему они могут поручить восстанавливать электронные схемы управления станками.
Из телефонной будки он позвонил конструктору, работавшему в его группе, Павлу Баранову:
— Па! Это я, Вадим. Нельзя ли у тебя переночевать?
— Ты с кем говоришь? Друг я тебе или кто?
Баранов жил в блочном доме на пятом этаже, и окна его квартиры выходили на палаточный рынок возле метро «Пионерская». Здесь недалеко раскинул свои корпуса гигантский радиоэлектронный завод «Светлана»; Вадим часто бывал на нем по делам своей конструкторской группы и хорошо знал этот район. Ехал он с Большого проспекта Петроградской стороны и через полчаса уж входил в квартиру друга. Сел на диван перед темным экраном телевизора и сидел молча, и на друга не смотрел, а Павел прошел на кухню и возился там у плиты. Скоро он вышел с дымящимся чайником и с хлебной корзинкой, в которой одиноко лежали три черных сухаря.
— Извини, Вадим, кормить тебя нечем. У меня даже сахара нет.
— Я только из–за стола. К нам пришел Юра Марголис, — супруга заделала ресторанный ужин. Да только осетрина и прочие деликатесы мне в рот не лезли. Они, видишь ли, теперь в банке будут работать.
— Ну, работать за них будут другие, а наш Юрочка с твоей бывшей супружницей вдруг стали миллионерами. Юру–то, пожалуй, и олигархом можно назвать. В банке лежат триста миллионов долларов: все денежные накопления нашего завода.
Слова «бывшей супружницей» Вадим оставил без внимания, хотя он будто бы никому не говорил о намечавшемся разводе, но его больше поразило сообщение о трехстах миллионах и о том, что эти деньги, принадлежавшие заводу, достались Юрию Марголису.
— Я что–то в толк не возьму: нам шесть месяцев зарплату не дают, а денежки заводские в банке лежат. И теперь вот их Юрочке Марголису вручают.
— И твоей супружнице. Она хоть, как я думаю, и переметнется от тебя, но денег–то тебе по старой памяти один–другой миллион отсыплет. Тогда, надеюсь, и меня не забудешь.
В прихожей раздался звонок, и Павел, поднимаясь, ворчал:
— Пришла, наконец, шельма! Три дня носа не показывала.
И потом из прихожей доносился его шумливый, но, впрочем, не злой голос:
— Где ты пропадала три дня? Я ей звоню и днем и ночью, а ее нет и нет. Смотри, девка! Ты у меня достукасси. Я ведь не погляжу, что ты студентка, живо ремня схлопочешь.
Вадим знал: встретил Павел Варвару Барсову, дочку директора завода, улетевшего с женой возобновлять прежние деловые связи. Машу они взяли с собой, а Варвару, старшую дочь, оставили охранять квартиру. Однако с ней приключилась ужасная история: ночью какие–то люди пришли с милицией и судебным исполнителем и сказали, что хозяин квартиры Петр Петрович Барсов перед отлетом в служебную командировку квартиру и все содержимое в ней продал за пятьдесят тысяч долларов. Ошеломленную Варвару выставили за порог, и она едва добралась к Павлу Баранову. Павел до окончания института работал шофером директора завода, Варвара и ее сестра Машенька росли на его глазах, — и, можно сказать, на руках.
А тут и другая страшная весть пришла на завод: в горах не то Болгарии, не то Турции разбился самолет, пилотируемый супругами Барсовыми. Погиб экипаж, погибли пассажиры. И все. Других подробностей не сообщали.
Варвара слегла, Павел ее выхаживал.
Были у нее и бабушка, и два дедушки, но жили они в других городах, и ехать она к ним не захотела…
Поздоровалась Варвара, раскрыла сумку, стала вынимать продукты: ветчину, бананы, печенье, банку кофе.
— А это что за гастроном?.. Где деньги взяла?.. — вопрошал Павел. Свои вопросы он задавал строгим и тревожным голосом. И пронзительно смотрел в глаза Варваре. Но она его не боялась, а лишь загадочно и озорно улыбалась.
— Что зубы скалишь?.. Мотри, девка! Я ведь живо!
Варя смеялась и в тон его деревенской тамбовской речи отвечала:
— Мотрю, дядь Паш, мотрю. И не достукаюсь, потому как ни в чем перед вами не провинилась. И не провинюсь — уж вы мне верьте.
И, повернувшись к Вадиму, пояснила:
— За меня так мама не тревожилась, как дядя Паша. Чудной он. Боится, как бы в историю не влипла. А я что — маленькая? Я ребят своих, студентов, сторонюсь. Они все у нас шалые. Кричат, руками машут, хохочут. Про них уборщица тетя Катя говорит: ума–разума не набрались. Ну, как бы из детства не вышли. А девчонки наши все умные, серьезные; мы от ребят особняком держимся. А что до меня, так я и папиросу в рот не беру, наркотиков как огня боюсь. Я и на дискотеку ходить перестала, потому как там насильно уколоть могут. А деньги?.. Ну, да — денег у нас с ним нет, так я вещи родительские с дачи продаю. Вот сегодня картину в художественный салон снесла.
И перевела взгляд на Баранова:
— Проживем мы с тобой, дядь Паш. Не бойся. А ремнем ты меня не пугай. Я ведь уже взрослая. Неужели и таких у вас в деревне ремнем стегали?
Варя находилась в том самом возрасте, когда она вдруг, в три–четыре месяца, из девушки–подростка в ладную девицу превратилась. «Разневестилась», — говорят про таких в народе. Глаза у нее большие, серые. Нос пуговкой, щеки румяные. Красавицей не назовешь, а взгляд мужской как магнитом тянет. Вадиму хотелось смотреть на нее, но было неудобно: вдруг как и она, и Павел заметят его интерес. Завидовал Павлу, который нашел непринужденный и верный тон в отношениях с Варварой.
Павел молчал. Раскладывал по тарелкам ветчину, облизывал жир с пальцев, а сам покачивал головой, улыбался. Он хотя и давно уж в Питере, но родился в деревне, жил там до шестнадцати лет и сохранил в своем языке много родимых слов и речений. Варя слышала их с раннего детства и тоже по–своему любила, и даже не прочь была иногда щегольнуть словечками тамбовской стороны.
Варя жила в родительской четырехкомнатной квартире на Черной речке недалеко от места дуэли Пушкина. У дяди Паши бывала часто и не однажды ему говорила: «Дядя Паш, переезжай ко мне на квартиру, вместе нам жить веселее. Я тебе обед буду готовить, а деньги мы найдем. У нас столовое серебро есть; сегодня ложку продам, завтра — вилку. Еще и дача есть, и там много посуды всякой. Проживем, голодать не будем.
И вдруг — такая трагедия: погибла семья, отняли квартиру.
Лежала она на кровати дяди Паши и почти ничего не ела неделю, потом поднялась, приняла ванну, долго сидела перед зеркалом, налаживала прическу. Заварила крепкого чая, напилась, пошла в город.
Молодой организм возрождался, делал первые шаги в своей новой жизни.
Варя стала чаще ходить на завод, общалась с рабочими и жадно ловила последние новости. Поздним вечером сидела у костра, слышала, как кто–то говорил:
— Гарик Овчинников провожал Наину в банк и выкрал у нее из сумочки ведомость, по которой сто человек получают зарплату. Балалайке вот уже полгода выплачивают по триста тысяч в месяц. А ей — двести. Сами себе выписывают.