Морской князь
Шрифт:
А еще это непрерывное круглосуточное движение врезалось князю в память любовными событиями. На второй день он заметил, как в крытой повозке, выделенной Калчу, тысячская занимается любовными утехами с молодым кутигуром. И не смог чуть позже сдержать своего праздного любопытства:
– Интересно, кто из вас кого соблазнил: ты – его или он – тебя?
– Он – меня, – улыбаясь, ответила Калчу.
– А может, все-таки ты – его?
– Если молодые девушки влюбляются в старых вождей, то почему молодым парням не влюбляться в женщину, которая тоже повелевает многими воинами. Пройдет время, и все друзья с завистью будут слушать его рассказы, как он занимался со мной любовными играми, – она немного помолчала, потом выставила ему на обозрение свою обезображенную руку. – Если ты про это, то разве не знаешь, что женщины-калеки в любви гораздо лучше женщин-красавиц?
В тот же день Дарник с возмущением обнаружил в своем отряде Евлу. Переместив свою шестимесячную Ипатию со спины на грудь и укрывши голову хазарской меховой шапкой, ромейка стала похожа на малорослого коренастого кутигура с тонкой шеей и плоской спиной.
– Ты как сюда попала? – гневно обрушился на нее князь. – Кто тебя взял? Кто твой полусотский?
Дарникцы вокруг Евлы мгновенно разъехались в разные стороны, словно и знать ее не знают и понятия не имеют, как она среди них оказалась.
– Да успокойся ты, чего так волнуешься?! – отвечала ромейка, ничуть его не пугаясь.
– Ты ж, дура, своего ребенка уморишь!
– Мой ребенок, что хочу, то с ним и делаю.
От такой ее наглости он не сразу нашел что сказать.
– Быстро вышла из войска и жди, когда тебя Гладила здесь подберет.
– Они-то подберут, только что они при этом про тебя подумают?..
Обругав ее еще несколько раз, он, чуть остыв, распорядился, чтобы дальше Евла с ребенком ехала только в двуколке с припасами.
Распорядился – и на сутки забыл про нее. До самого разговора с Леонидасом о Лидии. До этого они с ним о стратигессе почти не говорили. Даже когда возле Новолипова хвастались друг перед другом своими любовными похождениями, князь ухитрился не сказать мирарху, что все же у них с Лидией в Дикее было. Обошелся полной неопределенностью, мол, с вашими знатными дамами бывает такое, что лучше и не вспоминать. Теперь эта неопределенность сполна аукнулась Дарнику.
– А вы верно с ней тайно обвенчались в Дикее? – вдруг ни с того ни с сего спросил у князя мирарх на коротком дневном привале.
– Это она тебе так сказала? – слегка удивился Дарник.
– Ну да. Просто я стал ее стыдить, как это она, знатная патрицианка, примчалась сюда к тебе и стала твоей простой наложницей.
Князь удивился еще больше:
– А разве она не без твоей помощи попала в Ирбень? Как вообще узнала, что мы направляемся именно туда?
– В Константинополе среди знати трудно сохранить такие новости в тайне. Ей стоило доплыть лишь до Танаиса, а там уже ясно было, куда ей двигаться дальше. Так было венчание или нет? Я имею в виду не по ромейскому, а по словенскому обряду. Она сказала, что вы поклялись быть вместе, как только она сумеет развестись со своим мужем-стратигом. Но назад твое войско поплыло не через Константинополь, а пошло через Фракию, потом у нее долго не было возможности приехать в твою Словению. Это ее женские выдумки или что-то такое действительно было?
– Ты хочешь сказать, что она просто в открытую лжет? – увиливал Дарник, желая сильнее разговорить мирарха.
– Когда я спросил, на что она дальше рассчитывает, Лидия сказала, что не сомневается, что ты непременно станешь большим восточным царем или императором, и наш василевс будет принимать тебя с ней в Константинополе как равный с равными.
Князь внимательно прислушивался не столько к словам, сколько к голосу Леонидаса, пытаясь различить в нем какое-то осуждение или насмешку над глупыми женскими мечтами, но нет, в своем восхищении предприимчивой патрицианкой мирарх был, кажется, совершенно искренен. Наверно, в этом и была разность их оценки человеческих поступков – ромейского и словенского – то, что одному представлялось правильным, практичным, обоснованным, для другого выглядело расчетливостью, себялюбием и тщеславием. Выходит, столь симпатичная ему бабья блажь Лидии, с ее придуманным поклонением тем архонтам, кто хоть немного похож на бравого Одиссея, вовсе и не блажь, а хорошо продуманная стратегия! Ну что ж, прием на равных с василевсом можно когда-нибудь и устроить, что же касается остальных их отношений, то тут могут быть и некоторые неувязки…
На следующей, уже ночной стоянке Дарник приказал Афобию привести Евлу к своей колеснице, где он время от времени уединялся, чтобы просто поваляться на сложенном в ней княжеском шатре. Ромейка ожидала новой порции княжеских наставлений, поэтому при виде стоявшего и молчавшего возле двуколки князя сначала ничего не поняла и недоуменно огляделась, в сильном лунном свете не видно было ни мирарха, ни Корнея, даже Афобий куда-то исчез. И тут до нее дошло. В подтверждение своей догадки она быстро дотронулась до предплечья Дарника. Прикосновение сказало ей то, что не сказал князь. Распустив узел со спящей Ипатией, она передала ему дочь и полезла под полог колесницы. Потом приняла от него дочь обратно и отодвинулась в глубь повозки, давая место Дарнику.
Поспешность, с какой она хотела угодить и себе, и князю в любовных ласках, слегка мешала, но была при этом предельно открытой и трогательной. Евла словно наверстывала упущенное и хотела испытать все и сразу. Несколько раз ему даже хотелось сказать ей: обожди, не суетись, все успеем и попробуем. Но не говорил и подчинялся ей, не столько получая свое наслаждение, сколько радуясь ее лихорадочному восторгу и упоению. А еще был шепот любовных словенских слов: оказалось, что он здорово по нему соскучился, да и когда он был у него в последний раз: тервижка Милида, ромейка Лидия, молчаливая словенка Видана. За все время Евла лишь однажды выдохнула по-ромейски: мамочка, все остальные слова были словенскими, с легким ромейским акцентом, придававшим им особо милую выразительность. И надо было мне до сих пор столько выделываться – досадовал он сам на себя.
– А я знала, что что-то все равно будет, – снова и снова повторяла она. – Бог услышал мои молитвы!
В эту ночь он еще дважды садился на коня и дважды возвращался на свое маленькое лежбище: два на два с половиной аршина, где он вытянуться в полный рост мог только наискосок. Теперь же они отлично помещались там втроем. Даже кормление грудью Ипатии превращалось в некий дополнительный любовный обряд. Удивляло, что и с дочерью Евла говорила не по-ромейски, а по-словенски.
– Раз она здесь живет, значит, это должен быть ее первый язык, – объясняла Евла.
С каждым его приходом их объятия становились все более слаженными и приятными.
В ранней молодости ему приходилось любопытства ради считать, сколько любовных подвигов у него может получиться за ночь. Сейчас такой подсчет был невозможен – их любовные утехи не делились уже ни на день, ни на ночь. Все подчинялось ритму походных остановок. Дарник удивлялся сам себе: крайняя физическая истощенность от нескончаемой скачки вовсе не мешала ему снова и снова загораться любовной страстью, словно в нем одновременно было два разных тела: одно – до предела усталое, избегающее малейших лишних движений, другое – пылкое и ненасытное, готовое себя тратить и тратить. Права, наверно, была Евла: как забота о дочери давала ей новые силы, так и ему взорвавшаяся в теле страсть приносила особую выносливость.