Морской узелок. Рассказы
Шрифт:
Нахимов умолк.
— О-о-о! — послышался совсем недалеко ответный крик, и тут же Нахимов увидел справа по носу на гребне волны черную голову Могучего.
Могучий, энергично работая руками, подплывал к корме вельбота с левого борта.
Гребцы затабанили. Могучий, тряхнув волосами, хотел схватиться за борт левой рукой — и оборвался. Нахимов лег грудью на борт и хотел подхватить Могучего под мышки.
— За волосы, его, подлеца, бери! А то он и тебя, ваше благородие, утопит, — посоветовал загребной.
Нахимов схватил Могучего за волосы.
— Ой-ой! —
— Ха-ха-ха! — загрохотали гребцы, повалясь все на правый борт, чтобы вельбот не черпнул воды. — Дери его за волосы! Не будет другой раз в море прыгать!
В эту минуту и мичман и матросы позабыли о том, что кругом бушует море. Все внимание и силы гребцов сосредоточились на том, чтобы держать вельбот вразрез волны.
Никто из гребцов не мог бросить весло и помочь Нахимову. Задыхаясь, мичман тянул Могучего в шлюпку. Наконец Андрей ухватился за борт обеими руками. Охватив матроса по поясу, Нахимов перевалил его, словно большую рыбу, в шлюпку. Могучий сел на дно вельбота и, протирая глаза, плаксивым голосом воскликнул:
— Братишки! Неужто ни у кого рому нет?
Из рук в руки перешла к Могучему бутылка.
Надвигалась ночь. Шторм еще бушевал, море еще грохотало, а по виду волн уже можно было догадаться, что неистовый ветер истощает последние усилия: поверхность волн стала гладкой, маслянистой.
— Хороший будет ветер! В самый раз! — одобрил шторм Могучий. — Михаил Петрович останется доволен: узлов по десяти пойдет «Крейсер» до самого мыса Горн…
— А мы-то? — с недоумением и тоской выкрикнул один из гребцов, молодой матрос на задней банке.
— Мы-то! Раз мыто, бабы белье вальком колотят. Ты, поди, первый в шлюпку прыгнул — пеняй на себя. Тебя звали? Ты на этой шлюпке гребец?
— Никак нет!
— Зачем залез? Кто тебя просил? — ворчал Могучий, оглядывая туманную даль взбаламученного моря.
Волны завертели вельбот. В громовые раскаты рыданий ветра вплелись неясные раздельные звуки. Они ритмично повторялись, поэтому их не могла заглушить беспорядочная стихия: так в дремучем лесу и сквозь стон бури четко слышны мерные удары дровосека.
Гребцы все разом закричали истошными голосами.
— Молчите! Дайте послушать! — прикрикнул на гребцов Могучий.
— Палит! «Крейсер» палит! — возбужденно выкрикивал Нахимов, обняв Могучего.
Матросы молча принялись грести. Могучий взялся за руль.
— Чуешь, ваше благородие, — глубоко вздохнув, заметил Могучий, — порохом пахнет. «Крейсер»-то на ветру…
Нахимов потянул влажный воздух и в свежести его почуял сладковатый запах серы.
Вельбот повернул против ветра. Выстрелы сделались явственными. Скоро увидели и вспышки выстрелов. «Крейсер» сближался с вельботом.
Гребцы, не оглядываясь назад, работали веслами. Пушечные удары заглушали грохот бури. Нахимов между двумя слепящими вспышками увидел черную громаду корабля совсем близко.
И будто совсем рядом, хотя и чуть слышно, раздался голос Лазарева:
— Сигнальщик, видишь?
— Вижу! — послышалось сверху.
Вельбот ударился о борт корабля и хрустнул. Вспыхнул ослепительный огонь фальшфейера. При его свете с борта корабля полетели концы. В мгновение ока всех из шлюпки подняли наверх. Когда стали поднимать вельбот, накатилась волна и разбила его в щепы.
Спасенных окружили товарищи. Лазарев сбежал с мостика и перецеловал спасенных, начиная с Могучего, за ним Нахимова и гребцов, как будто поцелуями считал их.
Могучий взял Нахимова за руку и дрогнувшим голосом сказал:
— Ну, ваше благородие, завязал ты мне узелок на всю мою жизнь…
НА БОРОДИНСКОМ ПОЛЕ
I
Завтра будет решительный бой. Накануне боя надо если не выспаться — об этом Кутузову и думать не приходилось, — хоть бы уснуть часок-другой, а если нет, то дать отдохнуть измученному телу.
Чтобы уснуть, надо успокоиться. Чтобы успокоиться, надо прогнать заботу, тревогу, сомнения, надо забыться. Чтобы забыться, надо все снова передумать, пересмотреть. А голова устала до того, что путаются мысли, главное мешается с пустяками. И сердце, перегруженное за день, то замирает — и холодеют руки, то начнет колотиться — и в ушах поднимается шум.
Чтобы уснуть, Кутузов прибег к своему привычному средству. Уже раздетый, лежа в постели под теплым пуховым одеялом на взбитом в пену пуховике, Кутузов потребовал черного кофе и выпил целый кофейник крепкого горячего напитка.
Сердце забилось ровнее. По измученному телу разлилась сладкая истома. Камердинер погасил свет и, пожелав его светлости спокойной ночи и приятных снов, удалился.
Лежа на спине, Кутузов сладко потянулся, но не очень сильно, чтобы ноги не свела судорога — боль в икрах ног очень неприятна! Поясница перестала ныть. Прояснилось в голове, и вместо сумятицы явилась привычная обыденная мысль: «Все ли мной довольны? Кто недоволен? Чем?»
Этот вопрос Кутузов уже много лет привык задавать себе каждую ночь, отходя ко сну. И, перебирая свои поступки и речи за день, обычно приходил к заключению, что им остались за прошедший день все довольны, а если и не все, то недовольных было немного, или они были людьми незначительными, или их раздражил он сам нарочно, чтобы извлечь какую-либо пользу из их недовольства.
«А сам ты собой доволен?» — следовал последний строгий вопрос, обычно когда Кутузов уже наполовину погружался в сладкий сон. Он и служил ответом.