Морской волк. 2-я Трилогия
Шрифт:
Варна пала пятнадцатого августа. Но еще за два дня был Звиздец, когда болгарская деревня была полностью вырезана и сожжена, в традициях русских оккупированных территорий. Такого не прощали русские — глядя на них, не собирались прощать и болгары. И напрасно Исмет-паша клялся в своем миролюбии и умолял о беспристрастном расследовании этого инцидента — имея за спиной русских, болгары стали очень воинственны. Пикантность ситуации была в том, что официально СССР войну Турции не объявлял, да и болгары утверждали, что ведут как бы свою «частную» войну, не связанную с Второй мировой. Однако для Исмет-паши было очевидно, что если у болгар дела на фронте будут плохи, русские немедленно вмешаются — он уже старался «не замечать», что русские самолеты не только прикрывают наступающих болгар, но и нередко наносят удары по его войскам и укреплениям. По сути, русские, руками болгар, сейчас
Исмет-паша отчаянно пытался угодить русским, чтобы сохранить хрупкий мир. Что отразилось, прежде всего, на положении подданных Рейха, оказавшихся на турецкой территории. Русские категорически требовали их ареста и передачи СССР как военнопленных, а всего германского имущества — как трофеев. Однако в их условиях была лазейка: «В границах Турции на первое января 1943 года». Ясно было, что требование от турецких властей разоружения и пленения армии Роммеля просто невозможно и приведет к появлению немецких танков у Батума и Еревана. В результате части бывших солдат 17-й армии удалось бежать в Ирак, а некоторым — даже присоединиться к Роммелю. Болгары были все же не русские, почувствовавшие вкус побед, а турки сражались отчаянно, так что война шла с переменным успехом, но на турецкой территории — и было ясно, что проиграть болгары не могут, русские не дадут.
Двадцать второго августа последовал, по сути, русский ультиматум Исмет-паше. СССР обеспокоен войной вблизи своих границ и предлагает посредничество. Турция должна демилитаризовать зону Проливов с городом Стамбул, которая будет занята советской армией и флотом ради разделения враждующих сторон. Дальнейший статус этой территории будет определен в последующем договоре, для обсуждения которого турецкая делегация приглашается в Москву. Также СССР напоминает, что Ванский округ (вся Западная Армения) был уступлен РСФСР в 1921 году дружественной Турецкой республике, а поскольку Турция сейчас оказывает содействие злейшему врагу Советского Союза, германскому фашизму — проявляющееся в нахождении на турецкой территории боеготовных немецких войск и флота, и поставок Рейху стратегических материалов, — то СССР настаивает на возвращении Западной Армении, с включением ее в состав Армянской ССР. В случае отказа турецкой стороны от удовлетворения этих справедливых условий СССР денонсирует Договор о ненападении 1935 года и в дальнейшем сохраняет за собой право поступать по собственному усмотрению.
Что было делать Исмет-паше? Русские не требовали от него ничего, что в самом ближайшем времени не могли бы взять сами. Открыто перейти на сторону Еврорейха — по неофициальным сведениям, русские намекнули ему, что в этом случае после окончания Мировой войны Турция скорее всего перестанет существовать как независимое государство. Оказать сопротивление, собрав в Армении и у Стамбула наиболее боеспособные части, отозвав их из Ирака и Аравии? Перспективы успеха были неясны, зато это гарантированно означало самим отказаться от всех последних завоеваний на Востоке, сдав англичанам захваченное у них и все равно безнадежно испортив отношения с Британской империей. Исмет-паша, президент Иненю, при всей декларируемой «светскости» все же оставался восточным человеком. А на Востоке незыблемо правило: «Склонись перед сильным, возьми свое у слабого».
Турция приняла русские условия. СССР получил требуемое — без войны.
А в Севастополе все сидела почти забытая 17-я немецкая армия. Русские подвозили на позиции тех, кого выдал им Исмет-паша или кто был взят в плен в Констанце, в Варне, и они кричали по репродуктору своим бывшим однополчанам: «Ваше положение безнадежно, убежать не удалось даже нам, и в русском плену не так страшно, а кормят хорошо». Затем уже русские предлагали сдаться в плен и добавляли, что обеспокоены судьбой гражданского населения Севастополя и в случае зверств пощады виновным не будет. Продовольствие, топливо и боеприпасы подходили к концу, помощи ждать было неоткуда. Генерал Енеке подписал капитуляцию первого сентября. Судьба его была печальна: пережив русский плен, по завершении войны Енеке был выдан румынам и повешен в Бухаресте как главный виновник бахчисарайской казни.
После войны Ханс Гензель напишет в мемуарах, как его допрашивали в плену. Русский офицер-контрразведчик был корректен, вежлив и любознателен. И он сказал: «Мы не спешили со взятием Крыма. В конце концов, это был огромный лагерь военнопленных. Немцы фактически находились на этом полуострове у нас в плену. Сами себя снабжали. Сами сторожили. Ездили в отпуска и даже добровольно возвращались обратно».
Если бы финал крымской битвы не был столь трагичен, можно было бы согласиться с советским офицером, но итог слишком мрачен, чтобы ограничиться удачной шуткой. Шесть кадровых немецких дивизий, еще довоенного формирования, со славным боевым путем и традициями, погибли без всякой пользы, в то время как Рейх вынужден был затыкать дыры всякой гнусной швалью! Как не хватало этих идеально вышколенных, преданных фюреру войск на Днепре, на Висле! Что было бы, окажись румынские союзники более стойки и верны долгу? Если бы подлый предатель Войтеску не вынудил фюрера так поступить с Румынией, толкнув ее в стан врага!
Но история не знает сослагательного наклонения.
Варшава
«Кто ты есть? Поляк малый. Який знак твой? Орел бялый».
Стены и пол вздрогнули, со свода подвала посыпалась пыль. Снова снаряд, и близко. И нет даже страха, если следующий попадет, все будет кончено мгновенно, он даже не успеет ничего заметить. Человеческая жизнь в расстрелянной и горящей Варшаве стоит меньше, чем эта пыль, падающая с потолка. Вместо страха остается лишь усталость и взгляд как со стороны. Мы все здесь умрем, а сегодня ли, завтра, через два дня — так ли это важно?
Опять разрыв, пламя свечи задрожало. Но он не гасил свечу: отчего-то казалось, что без огня люди здесь окончательно уподобятся загнанным в норы крысам. А у человека должен быть дом, очаг и огонь в нем. Крошечный огонек на столе, последняя малость, чтобы еще считать себя человеком. И зачем экономить свечи, он ведь все равно не проживет дольше четырех-пяти-шести дней.
Янек, Сташек, Марек, Томек, Вацек, Зденек, Стефан, Владек, Юзек. Его ученики в бесконечно далекой довоенной жизни. Тогда, в тридцать девятом, им было… Значит, теперь от четырнадцати до шестнадцати. Будущее Польши, ее надежда. Стоящая сейчас меньше, чем очередной сожженный немецкий танк.
Он был всего лишь учителем, не солдатом. Хорошим учителем, если к нему пришли за советом. В наш просвещенно-безбожный век за мудростью уже обращаются не к ксендзу, а к образованному человеку. Пан учитель, отчего так? Нас убивают немцы. Сюда идут русские, чтобы тоже нас убивать. И нас убивают свои же. Бог карает несчастную Польшу или посылает нам испытание — но не вы ли учили нас, что бога нет и все определено естественными законами? Так во что же верить и за что жить?
А ведь все казалось таким прекрасным. Три года германской оккупации — что ж, немцы все же культурный европейский народ, в сравнении с московитами, которые целый век оскверняли Польшу своим азиатским сапогом. И некоторая жестокость завоевателей — это временные эксцессы любой войны. И чем кончил Наполеон, падение Рейха будет не менее страшным и быстрым, нельзя в столь быстрый срок построить прочную империю, имея Англию во врагах — британцы никогда не смирятся с чьей-то гегемонией на континенте, немецкой, французской, русской, да хоть турецкой. И Польша еще восстанет, больше, краше, сильнее, чем была!
Четвертое августа будет праздником нашей свободы, на все грядущие года — так объявил сам Освободитель, генерал Коморовский. Хотя гетто взбунтовалось еще тридцать первого июля, а третьего августа восстала вся Варшава: немецкая администрация бежала прочь, на сторону повстанцев перешли охранные полки. А праздник начался четвертого вечером. Совсем как до войны, не хватало лишь фейерверка: иллюминация на улицах, нарядная толпа, музыка из окон ресторанов и кафе и, конечно, они, герои, спасители и защитники Отечества, такие бравые мужчины с бело-красными лентами на рукаве и с такими же кокардами на шапках-конфедератках. Немцы выдали «охранным» польскую же форму из трофеев тридцать девятого, а не свое фельдграу. Следы боев были старательно убраны; да и какие следы, смешно, — немного разбитых стекол? А кто-то из офицеров уже щеголял в невесть как добытых довоенных парадных мундирах с аксельбантами, при сабле — и рассказывали, что все портные завалены заказами на шитье новых мундиров, что для Коморовского ищут белого коня, на котором он будет принимать парад, и что вся сотня его личной охраны будет на конях и с белыми крыльями за спиной, как легендарные рыцари трилогии Сенкевича. Повсюду были развешены бело-красные флаги и изображения белого орла на красном щите. Польша из тлена восстала — ура, панове! И лишь откуда-то издали, от товарной станции, иногда доносилась стрельба, как салют.