Мощи святого волка
Шрифт:
— Принесла же тебя нелёгкая! — в досаде процедил Васька, кусая губу.
Он оглянулся на чёрную пасть штрека, откуда появился Михеев, прислушался: не согнала ли с нар ещё кого жажда?
Где-то в дальней части рудника со свода капала вода, неторопливо и звонко плюхаясь в лужицу, словно адские часы тикали, отмерявшие вечность. Похрапывали во сне горщики. И больше ничего.
Убедившись, что никто больше по руднику не шастает, Васька схватил Михеева за рубаху и потащил его в боковой штрек, где труп Борова припрятал. Потом вернулся, нацепил на голову папаху, схватился за слизкие перекладины лестницы, и торопливо, не оглядываясь, покарабкался вверх.
Добравшись до люка, Темнов сделал привал, несколько раз глубоко вдохнул, пытаясь унять в руках трясучку.
Сквозь щель струилась ночная прохлада, несла запах тайги, и тачкарь дышал жадно, аж ноздри дрожали. Потом собрался с духом и крепко, требовательно гупнул кулаком в люк. Тишина. Васька выждал немного, и треснул снова, пробасил, стараясь подражать голосу Борового:
— Эй, служивые, отворяй ворота!
Послышалась возня, кто-то коротко ругнулся, затем донеслось в ответ:
— Ты что ль, Матвей Степаныч?
— А то кто ж!
Лязгнул засов, дернулся и со скрипом поплыл вверх кованый диск люка, в колодец пролился тусклый свет масляной лампы. Васька полез в избу, нагнув голову, наставляя караульному папаху, чтобы лицо разглядеть было трудно. Но стрелец скользнул по нему взглядом и отвернулся, зевая, поковылял к лавке.
— Запри токмо, — бросил он Темнову, и, поставив на стол фонарь, развалился на лавке, укрылся кафтаном, сунул под голову локоть.
Сердце у Васьки билось, как кролик в лисьих лапах, руки дрожали, и Темнов всё никак не мог вогнать проклятый засов в кольцо. Наконец справился, распрямился, плечи расправил, грудь выпятил, на носки поднялся, чтоб больше казаться, неторопливо обернулся. Медвежьей походкой Борового, покачиваясь, двинул к выходу.
За столом, умостив на шапку голову, храпел второй караульный, в овчинный опушек пускал слюну. За ним в углу, оперевшись о стену разлатыми стволами, высились грозные пищали. Рядом на крюке висели берендейки, полные сумки с пулями грузно оттягивали их к полу. Пахло водкой и кислыми огурцами.
До дверей было всего-то сажени три, но никогда ещё Ваське не доводилось одолевать такой утомительный путь. Из-под непомерно большой папахи, которая то и дело норовила сползти на глаза, градом катился пот, икры немели, и где-то в утробе под сердцем слизкой холодной рыбёшкой бился страх.
Васька схватил кольцо и настежь распахнул дверь.
Заводской двор придавила чугунная Уральская ночь. По волчьей шубе хмаристого неба блуждали сизые отблески. Из прорех небесной сермяги стальными иглами кололи глаза редкие звёзды. Отрезанный чёрной тенью домны, тускло отсвечивал зеркальным осколком пруд, под дамбой нежно плескалась вода. Над треугольниками избушек посада стелилась, мерцая, дымка. Где-то в лесу угукала сова, фыркала и ржала в конюшне чем-то недовольная лошадь, в дальней стороне двора поскуливала собака. Тайга что-то невнятное бормотала во сне, кронами шелестела. По двору гулял, напоенный сочными травами, ленивый хмельной ветерок, густой и сладкий, как ягодный взвар. Васька вдохнул полной грудью, и почувствовал, что пьянеет.
— Степаныч, а кайло-то тебе на что? — послышался голос стрельца, которому из избы хорошо было видно Васькину спину.
Ноги у Темнова дрогнули, голова затуманилась. Чувствуя, что сейчас рухнет, он опёрся рукой о дверной косяк, дышать стал мелко и часто.
— Степаныч, ступай почивать, — посоветовал стрелец добродушно. — Принял ты на грудь нынче лишнего, как завтра станешь горщиков гонять, ежели не отоспишься?
Темнов, совладав со слабостью, не оборачиваясь, махнул караульному рукой, мол: ладно, так и быть. Сделал шаг, прикрыл за собой дверь, прислушался. В избе что-то упало, Васька кошкой отпрыгнул в сторону, выхватил кайло.
«Ежели следом кинется, убью!» — решил он, чувствуя, как каменеет отполированное сотнями железный мозолей древко.
Но прошла минута, потом другая, никто за беглецом не гнался, "сатанинский предбанник" стоял тихо, переполохом не гремел. И вдруг подумалось Василию, что может в аду так же спокойно, никто никого не режет, еду не клянчит, от судьбы не бежит — спят грешники вечным сном, обретя в том сне свободу от житейской каторги... Но мыслям этим испугался, погнал их прочь, перекрестился. И всё же что-то тревожное в душе Темнова осело, занозой зацепилось, царапало душу.
Вася ещё раз обвёл взором пустой притихший двор, высматривая, не несётся ли в его сторону волкодав? Собаки не стрельцы — не перепьются. Но приученные сторожить колодников, что на скипе работают, они и теперь крутились вокруг избы, в которой каторжан на ночь запирали. Да и ветерок тянул косо, стороной, так что учуять незнакомого человека зверь не мог. Темнов немного успокоился, вернул взгляд на горщицкую избу.
Над дверью на гвозде висел массивный железный крест. Не думая зачем, Васька подкрался, снял его, сунул под подкладку бешмета, заправил за спину кайло, и почти спокойно, не таясь, направился через двор к частоколу заплота, за которым ждала его мохнатая, таёжно-разлапистая воля. Губы каторжанина кривила улыбка квёлой пугливой радости.
2.
Вася Темнов, душегуб, клятвоотступник и беглый каторжник, две недели пробирался на юг. Метил в Сибирь, на Обь, а то и на Енисей, а единственная дорога туда, о которой слышал — Верхотурский тракт. Путь предстоял не близкий и рисковый. По тракту везде русские сёла стояли, таможенные посты, купеческие караваны и казачьи разъезды ходили, а у Васьки каторжное клеймо на руке. Может, и ползли где юркими змеями охотничьи тропы на восток через Камень, но Темнов их не знал, а идти наобум опасался. Потеряться в горах и сгинуть, или утопнуть в сибирских болотах — дело пустяковое.
К свету божьему привыкал беглец долго. Дневная ярь ему зрение выжигала. Даже когда над ручьём напиться сгибался, жмурился — солнечные блики в глаза ножами врезались. Кутал голову полстью, шёл оврагами и сумрачными дремучими лесами. На привалах в студёных горных ручьях отмачивал заскорузлое тело, стучал зубами, отбивался от слепня, но годовалый пот и грязь смыл, выстирал портки и рубаху, помолодевшим себя ощутил, от чего бежал бодрее.
На третий день Васька натер ноги до кровавых водянок, снял сапоги, связал, перекинул через плечо и дальше пошёл босым. Прикидывал сапоги продать, потому не бросал.