Московиада
Шрифт:
Вот вы надо мной уматываетесь, издеваетесь, а я только что надыбал какие-то бронированные двери, открывшиеся сами собой. Тогда я ступил двадцать ступенек вниз и нашел там еще одни двери — вдвое массивней, с какой-то библейской надписью: «ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОТКРЫТЬ ДАННУЮ ДВЕРЬ, УБЕДИСЬ, ЧТО ЗАКРЫТА ДВЕРЬ ПРЕДЫДУЩАЯ!!!». Так что я, преодолевая боль в колене, должен был проковылять двадцать ступенек вверх, чтобы убедиться. Двери были открыты. Облегченно вздохнув, я опять сполз вниз и налег на эти монументальные, нижние, с надписью.
Передо мною лежал туннель. Настоящий туннель метро, с рельсами и одиночными фонариками. И я обрадованно спрыгнул в него, довольный тем, что все-таки сподобился найти выход из проклятущей ловушки.
Что ты за дурак такой, фон Ф., хоть и талантливый поэт. Вот представь себе, что сейчас на ближайшую от тебя станцию метро прибывает стремительный метрополитеновский поезд. Двери вагонов хищно открываются. Педерастический голос магнитофонной записи объявляет: «Станция „Заебинская“. Осторожно, двери закрываются! Следующая станция „Площадь Быдлова“». И двери действительно закрываются, и поезд двигает и набирает свою первую подземную скорость, и, разрезая темноту туннеля двумя сверхмощными прожекторами, машинист вдруг видит впереди, на рельсах, какую-то абсурдную ковыляющую фигуру с большой сумкой в руке. «Что за еб твою мать?!» — только и успевает подумать машинист, когда от тебя, болван, уже остаются одни размазанные по рельсам кишки… А машинист решает, что ты ему, наверно, примерещился с похмелья, и, насвистывая «несыпьмнесольнарану», успешно гонит свою махину дальше — до «Площади Быдлова». Нравится тебе такая сцена, фон Ф.?
А если не нравится, то какого ж ты хрена спрыгнул сюда? Ведь выбраться со дна московского туннеля метро почти невозможно. Остается тебе единственный сомнительный шанс: верить во временную задержку движения поездов в связи с пятиминутной предупредительной забастовкой и бежать, бежать, что есть силы гнать, выбросив к чертовой матери из головы больное колено, рвать до следующей станции, как бы она ни называлась. Чтобы успеть до освещенного и людного перрона раньше, чем пронесется по твоим ребрам безжалостная колесница прогресса (хе-хе, сильно сказано?!). И если это тебе удастся, во что мы не верим, то, возможно, там, на станции, какие-нибудь добрые люди вытащат тебя, отходят нашатырным спиртом, уложат на прохладный цемент под мраморную колонну и вызовут постового мусора Голосраченко, и тот заберет тебя, например в вытрезвитель, где будет холодная вода, где будет много ни в чем не повинных мужчин и где на вопрос «место работы» ты сможешь ответить разве что «канцелярия господа Бога»…
И ты налегаешь на ноги, фон Ф., начинаешь бежать, хотя ежесекундно тебе кажется, будто слышишь роковой грохот за спиной или что уже слепят тебя убийственные встречные прожектора, поэтому утомленные ноги твои подкашиваются. Лайф ин зе фэст лэйн, как говорят наши братья американцы. Бег ради жизни. Если это немощное переваливание можно назвать бегом. Если это гадкое мерзостное существование можно назвать жизнью. А правильнее будет сказать так: немощное запыхавшееся переваливание ради гадкого мерзостного существования.
Так что когда ты слышишь внезапно сухое, как выстрел, «Стой! Руки вверх!» и останавливаешься, подняв над головой обе руки, а с ними и сумку, то даже чувствуешь некоторое облегчение…
Вот они стоят на рельсах перед тобой, обыскивают тебя, слепят фонарями. Их мало, их, может быть, только пятеро. Но что удается тебе заметить сквозь безжалостный свет — это их чрезвычайную, лишенную здравого смысла вооруженность. У каждого при себе если не огнемет или ручной пулемет, под которым десять лет назад ты сам загибался на маршах в легендарной царице-пехоте, то, например, пара безотказных АКСов, напичканных ужасными пулями со смещенным центром тяжести. О страшном множестве ножей, выпирающих изо всех возможных карманов их комбинезонов, тебе уж и поминать не хочется. А имеются же еще в этих карманах и гранаты, динамитные шашки и другая, современная и интереснейшая взрывчатка, название которой ты уже счастливо позабыл!
— Кто такой? — спросил один из них, в то время как другой, бородатый, обыскивает тебя и, найдя в сумке уснувшего сома, долго к нему принюхивается.
— Фамилия моя Кропива. Но папу звали Подопригора, — зачем-то отвечаешь по старой вытрезвительской привычке.
Бойцы взрываются довольно уничижительным смехом. За исключением того, который задал вопрос, наверно старшего, потому что он зло зыркает то на них, то на тебя.
— Во, блядь, нажрался! — слышишь от одного из них крылатую фразу, уже где-то и когда-то слышанную сегодня.
— Как попали в зону правительственного метро? — наливается жесткостью старший.
— Как я сюда попал? — мысленно повторяешь ты и на минуту сосредотачиваешься. — Как я вообще попал в этот мир? Как попадает сюда каждый из нас? Ведь в бесконечности космического небытия все мы являемся удивительным примером торжества случайности. Человечество — это случайность. Цивилизация — случайность. Хотя, с другой стороны, на все есть Божественное Провидение, друзья. И ему пожелалось, чтобы я ныне состоял из четырех основных уровней. Выключите, я прошу, хоть одну лампу, а то чувствую себя как в гестапо. Глазам больно. Благодарю! Первый уровень моей нынешней духовности — это пиво, выпитое на Фонвизина. Там же выпито и красное вино, составляющее второй, много в чем определяющий уровень…
По-над самой твоей головой что-то свистнуло — наверно, пуля.
— Я спрашиваю, как ты попал в охраняемую зону? — нетерпеливится старший.
— Об этом спрашивайте тех, кто ее охраняет, — пожимаешь плечами ты с простодушием какого-нибудь Омелька из водевилей народнического периода. — А я рассказываю вам про более важные и интересные моменты. Кстати, вспомнил! Не четыре, а целых пять уровней составляют ныне меня! Потому что над красным вином лежит еще самогонка, выпитая опять-таки же на Фонвизина!..
— Рыба какая-то дохлая, тарищ капитан, — докладывает результаты обыска бородатый.
— Так, — несколько успокаивается тарищ капитан. — Я задерживаю вас. Для выяснения обстоятельств. Руки можете опустить.
— Дай вам Бог здоровья, — благодаришь ты. — А вы вообще кто будете?
— Капитан Шелудьков, командир отряда по уничтожению крыс имени Фарабундо Марти, — подносит он ладонь к своему берету. Честь отдает, что ли?
— О, так это вы! — радуешься ты такой неожиданной встрече, но не успеваешь как следует нарадоваться, потому что тот самый бородач завязывает тебе глаза светонепроницаемым платком и потом толкает тебя в спину чем-то очень твердым и неприятным.
— Вперед, — говорит он.
И тебе остается только выполнить это распоряжение. Чувствуешь, как они берут тебя в кольцо, хотя о каком там бегстве можно мечтать в твоем состоянии, но ты со всех сторон окружен крысоловами-интернационалистами, и вы идете сначала туннелем, этим мертвым тайным ответвлением, по которому теперь не мчат поезда метро, потом куда-то поворачиваете, кажется, в какие-то ворота, потом идете по лестнице вниз — опять вниз! — потом кто-то из них набирает какие-то цифры на щите блокирования, и какая-то стена, возведенная еще невольниками Ивана III, раздвигается, но ты можешь только догадываться обо всем этом: о движимых стенах, надписи старославянской вязью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!». И со стороны выглядит все это, очевидно, весьма комедийно: шайка сверхвооруженных чудаков в тяжелых, почти хоккейных доспехах под пятнистыми комбинезонами старательно и неусыпно ведет хромого ободранного пьянчужку с огромной и, если не принимать во внимание сома, пустой сумкой в руке. Но если учесть то обстоятельство, что ты, фон Ф., по японскому летоисчислению самый что ни на есть Крыс, то сразу вырисовывается абсолютный смысл всего этого. Крысоловы поймали крысу. Слава крысоловам, крысам позор!