Московиада
Шрифт:
— И что тогда, сердце?
— Тогда будет лифт. Около него ходит дежурный, но ты что-нибудь придумай, это твоя единственная возможность.
— Что, что я могу придумать, милая?
— Что-нибудь. На этом лифте ты сможешь подняться наверх.
— Куда наверх, любимая?
— Откуда я знаю? Там увидишь!
— Я не смогу быстро бежать, — сказал ты, надевая плащ. — Я не хочу уходить от тебя. Но должен. Когда мы снова увидимся?
— Дежурный около лифта вооружен пистолетом. Мы можем никогда не увидеться.
— Ты была слишком добра ко мне, — провел ты рукой по ее слегка опухшему лицу. — Ты настоящая русская женщина. Такие, как ты, ехали в Сибирь за декабристами. Я буду писать тебе письма из Украины. Или с того света — зависит от дежурного около лифта. Но увидишь, я буду более внимательным, чем тот забывчивый алкоголик.
— Иди
Но ты не даешь ей договорить, сильно прижав к себе. Тогда хватаешь с пола свою большую сумку и под незатихающее скуление из соседней клетки поворачиваешь ключ в замке…
Если ты, фон Ф., правильно все понял и четко запомнил, если ты еще не до конца пропил остатки мозга и не совсем офигел от горячки, то нужно все время поворачивать налево. А это означает, что ты продвигаешься коридорами некоего лабиринта в направлении какого-то загадочного его центра. Это похоже на античный меандр. Но такая информация тебе, фон Ф., ни к чему: все равно ты не знаешь, что это такое.
Учтиво ли, друзья мои, благородно ли, по-людски ли то, что в такую горячую для меня минуту, когда я едва спасся от уничтожения, потерял любимую женщину, а теперь лечу куда-то в неизвестность, чтобы, скорей всего, получить пулю в лоб, гуманно ли это, друзья мои, — упрекать меня в такую минуту пьянством, винить в незнании античных реалий? Дайте мне хоть как-то выбраться отсюда — и тогда спрашивайте обо всем на свете, — скажем, как выглядел щит Ахилла или сколько кораблей и под какими названиями отправили греки в Трою. Но пока что оставьте меня со своими греками, потому что вон уже маячит дежурный в штатском в самом конце коридора, прохаживается перед дверьми лифта. И должен я хоть что-то придумать, чтобы он не только не бабахнул по мне всласть ради святого порядка, но и чтобы можно было этим лифтом воспользоваться. Как жаль, что нет сейчас около меня бедняги Астрид, — она так убедительно умела уболтать всех на свете дежурных, швейцаров, офицеров, вахтеров, билетеров и другую подобную погань, которая препятствует свободному человеческому перемещению! Мне рядом с ней оставалось только изображать надменного иностранного болвана, который гордо не понимает ничегошеньки из того, что происходит в окружающей Совдепии. Теперь так, ясное дело, не удастся. Потому что мне не везет с дежурными. Потому что даже в свое собственное общежитие я не в состоянии попасть, если забываю в комнате пропуск.
Но он и не собирается хвататься за оружие. Приветственно помахал тебе. После чего выдал что-то совершенно неожиданное:
— Слышь, Владик, вот здорово, что ты пришел! Постой за меня две минуты, а я поссать схожу… Выдул четыре пива, представляешь? Пузырь чуть не разорвался…
И ты сначала хотел ему возразить, мол, какой я тебе Владик, ты, хуй моржовый, я поэт из Украины, но вовремя понял, что в этом твое спасение.
— Давай, чеши, — сказал ты ему.
А сам подумал: «Плохи мои дела, если уже становлюсь похож на кагэбиста».
Только он повернулся, чтобы идти в клозет, как ты нажал кнопку вызова. Лифт глухо зашуршал, двинувшись с места, и это была ошибка. Он резко оглянулся в миг, когда ты запрыгнул в раскрывшиеся двери, наверно, допер, что никакой ты не Владик, а возможно — поэт из Украины.
— Стоять! — заорал он, и тебе пришлось нажать на первую попавшуюся кнопку, которую ты увидел в кабине лифта.
Двери опять — неумолимо медленно — двинулись навстречу друг другу, и в тот миг, когда они сошлись, он успел пальнуть несколько раз. Но двери оказались, к счастью, пуленепробиваемыми. Хорошая танковая броня времен «все для фронта, все для победы». И лифт, к счастью, поехал. Какое-то время до тебя доносилось завывание сирены, потом были крики, беготня в коридорах. Эти звуки доносились сверху, пока совсем не утихли. Значит, ты поехал не туда, куда надо. Ты поехал вниз, в еще более глубокие глубины, в самый ад, фон Ф. И суждено ли тебе выбраться из него когда-нибудь?
Лифт ехал бесконечно долго, и ты успел увидеть в нем лужу крови на полу (и тут кого-то урывали!), а также прочитать некоторые надписи на стенах, среди коих выделялась своим остроумием такая: «ВСЕ — ДО ПИЗДЫ. Батько Махно».
Наконец лифт остановился. Конечно, с той стороны тоже должен быть дежурный. И, если они не кретины, то уже, само собой, известили его о твоем ожидаемом прибытии сверху. Так что — осторожно, двери открываются!
Двери и вправду открылись — и еще один штатский расплылся в улыбке, увидев в кабине тебя:
— Ну чё, Владик, — заговорил он, — взяли этого хера?
— Вдрызг размазали, — подтвердил ты, кивая на кровавую лужу под ногами.
Дежурный счастливо захохотал, выпуская тебя из кабины.
— Ты во сколько сменяешься? — спросил ты его, только чтобы что-нибудь спросить.
Но этого лучше было бы не делать, потому что он тоже вдруг понял, что ты никакой не Владик. Может, твой вопрос был каким-то абсурдным или что-то еще сработало. Профессиональная память на лица, например. Так что ему оставалось лишь убить тебя, ибо пистолет у него был давно готов для подобной операции. И он начал стрелять без предупреждения — возможно, в упор, и ты увидел, как неумолимо покрывается огромными красными пятнами твой серо-кофейный, только сегодня выстиранный, прощай, Галя, плащ. Ты упал на пол и попробовал из последних сил куда-то ползти, оставляя за собой красную дорожку из кровищи и вываленных кишок, но он дальше стрелял, да, он все еще стрелял, а он все еще стрелял, и ты почувствовал безумную боль где-то там, ниже живота, и тогда подумал, что этот эпизод тебе совершенно не удался, так что нужно начать его снова — с самого начала.
Так что ты опять ехал лифтом, в чистом плаще, и готовился к встрече с дежурным. Наконец двери открылись — и знакомый штатский расплылся в улыбке, увидев в кабине тебя.
— Ну чё, Вадик, — заговорил он, — взяли этого хрена?
— Угу, — невыразительно буркнул ты и, стараясь не спрашивать, когда он сменяется, прошел мимо него в коридор.
— А я уже в десять сменяюсь! — крикнул тебе в спину счастливый дежурный.
Но ты шел, прихрамывая, не оглядываясь, имея перед собой только коридор, стены которого, покрытые зеркалами, казалось, двигались вместе с тобой. В каждом зеркале ковылял ты. И в самом финале, в самом конце коридора были какие-то невероятные двери — таких грандиозных, тяжелых, массивных дверей ты еще не видел никогда. Двери были неземные. Перед такими дверьми мог бы прохаживаться, позвякивая ключами, святой Петр. Вместо него перед ними прохаживался еще один в штатском — по возрасту и солидности никак не ниже полковника.
— Здорово, друг! — приветствовал ты его, подойдя совсем близко. — Узнаешь меня, Владика?
— Какой ты в пизду Владик? — обиделся полковник. — Владик уже вторую неделю в Карабахе мины ставит. Все равно проходи — мне один хрен — с понедельника на пенсию, и в гробу я все видал!..
Ты не догадался даже поблагодарить его, налег плечом на эти невозможные двери, они приоткрылись, и ты…
Ты очутился в огромном, величиной с Красную площадь, освещенном множеством сверхмощных люстр зале. По своей просторности и количеству присутствующих он мог сравниться только что с пивбаром на Фонвизина, который уже немало удивил тебя сегодня с утра. Яркий свет больно бил по твоим отвыкшим и, ко всему прочему, еще и больным глазам. Но ты сумел разглядеть, что весь зал, как город на проспекты, расчерчен хитинными столами, каждый из которых длиной не меньше двухсот метров, а все столы покрыты по-китайски — шелковыми скатертями, и на них — множество по-музейному дорогого серебра, хрусталя, в фарфоре тоже недостатка не было, как и, впрочем, в фаянсе, и на том серебре-хрустале, на тех фарфоре и фаянсе было столько всяческого съестного и питейного, что казалось, будто вернулись доисторические времена жизнелюбивого забывчивого маршала. И все присутствующее многотысячное общество пило, гуляло, обалдевало, жрало, браталось, чавкало, что-то произносило; некоторые уже пели, другие блевали — так что твоего появления не заметил, кажется, никто, да и можно ли заметить появление одинокой человеческой единицы, беззащитной и ненужной, скажем, на Красной площади? Дас ист унмёглих, могут на это сказать наши соседи, немцы.
Тут и там сновали пестрые высокогрудые девчата в русских сарафанах и кокошниках — очевидно, официантки, потому что каждая из них несла в руках перед собой какое-нибудь переполненное всяческим добром блюдо. На примитивном подиуме посредине зала разместилось лбов эдак сто пятьдесят балалаечников, а дебелая монголовидная тетка с косой до задницы на удивление противно выойкивала:
Вышла, вышла девчоночка В сад вишневай Воду брать, А за нею казаченька Ведеть лошадь напавать!