Московиада

Андрухович Юрий Игоревич

Стены зала, а точнее говоря, инфернальные границы этой подземной площади, были украшены знаменами только двух сортов — красного и черно-желто-белого. Причем эти знамена благородно чередовались, педантично расставленные через один. Кроме знамен ты заметил также огромное полотнище кумачового цвета, на котором вспышками черных, желтых и белых лампочек периодически возникало: «КОГДА ОТЕЧЕСТВО В БЕДЕ — НЕ МОЖЕМ МЫ СИДЕТЬ В УЗДЕ!», хоть рифма напрашивалась другая.

Какое-то время пробродил ты в этом пространстве, присматриваясь к столам и публике.

А должен вам сказать, друзья, что принадлежу я к тем интровертным

типам, которых в людном месте мало кто замечает. Много раз приходилось мне из-за этого страдать — особенно на всяких изысканных сборищах и пьянках, в большом и малознакомом обществе. Иногда я должен был по три-четыре раза повторять «добрый день» или что-то подобное, чтобы наконец, когда уже совсем сорвусь на крик, кто-нибудь обратил на меня внимание с удивлением и сочувствием. Вследствие чего в дальнейшем я предпочитал забиться куда-нибудь под стенку и потихоньку развлекаться самостоятельно, то есть много пить и курить. Позднее я нашел из этой беды неплохой выход — обязательно приводил с собой какую-нибудь блестяще-эффектную удлиненной формы даму, как говорит Неборак, «фурию со струнными ногами». Это давало удивительный результат: уже с порога все кричали «О, смотрите, смотрите, кто пришел! Сам фон Ф., известный талантливый поэт!». Все бросались к нам навстречу, начинали расспрашивать меня о творческих новостях и планах на будущее, окружив самым горячим вниманием и дав место в самом сердце общества. Хотя я всегда понимал, что причина тому была не столько во мне, сколько в моей очередной спутнице.

Но в этот раз я не привлек бы ничьего внимания, даже если б привел с собой десяток стройнострунных и к тому же совершенно голых тигриц. Настолько все присутствующие были ослеплены собственной эйфорией, перемешанной с питьем и едой. Настолько важным, жизненно необходимым, смертельным было Дело, во имя которого они тут все пьянствовали.

Так что ты циркулировал между столами, кое-где различая знакомые по прессе и телевидению и этим особенно антипатичные хари кое-каких депутатов, писателей и другой идеологической сволочи. Кое-кто из них дул коньяки, другие уминали горы икры ложками, но все это не вызывало в тебе справедливого возмущения или хотя бы зависти. Сильнее всего интересовало тебя только то, как бы отсюда вырваться, очутившись наконец где-то наверху в еще, возможно, существующем городе Москве. Ведь этот сумасшедший день должен был когда-нибудь кончиться!

И когда вдруг из-за одного из столов, как со взлетной полосы, навстречу тебе стремительно поднялась большая и красная ряха твоего однокурсника, российского поэта Ежевикина, когда эта ряха по старой и не слишком терпимой тобой привычке обслюнила тебе щеки братскими поцелуями, ты скорее даже обрадовался, чем расстроился. Выдыхая водку и свиное филе, Ежевикин заорал:

— И ты тут, братишка! Рад, что ты среди наших! Я знал, что Украина будет с нами! Все-таки мы славяне, еб его мать!

Бесцеремонный и широкогрудый Ежевикин тут же скинул под стол какого-то православного недомерка, который кемарил рядом с ним головой в картофельном пюре, и пригласил тебя сесть на освободившееся таким образом место.

— Отто фон Ф., мой друг, западноукраинский поэт и хороший парень! — отрекомендовал тебя Ежевикин окружающим лоботрясам, из которых один был в форме, кажется, штабс-капитана царской армии, у другого на голове была кубанка, а еще несколько

ничем таким не отличались, кроме того, что были в черных рубашках и очень пьяные.

Перед тобой появился огромный бокал из венского хрусталя, доверху наполненный желтой лимонной водкой.

— За Киевскую Русь! — крикнул Ежевикин, и кое-кто даже зааплодировал, услышав такой исторически оправданный тост.

Ты мысленно пересчитал все предыдущие уровни своего продольного разреза. Если ты не ошибался, то лимоновка должна была стать шестым уровнем. А зная себя хорошо, ты помнил, что, когда таких уровней будет семь, ты обязательно сблюешь и, возможно, очистишься.

— Ну как тебе сегодняшняя битва за Россию? — спросил Ежевикин, глотнув свою водяру и добивая вилкой несколько подгоревшую снизу свиную задницу.

— Честно говоря, я опоздал к началу, — неопределенно ответил ты, одновременно выкатывая из какого-то мейсенского фарфора маленький, но тугой огурчик. — Что, собственно, происходит?

— Понимаешь, сегодня был большой съезд всех патриотических сил, — начал рассказывать Ежевикин. — Ведь страна катится в пропасть, мать его за ногу, а мы все разбились на партийки, группки, ручейки. Вот эту я вчера долбил, — добавил он, провожая теплым взглядом одну из девок в сарафане, проплывшую рядом, расхлюпывая во все стороны полусладкое шампанское.

— И к чему пришли? — поинтересовался ты, потянувшись за новым огурцом.

— К консолидации! — триумфально произнес Ежевикин. — Теперь всех задавим. Повсеместно! Слушай, там буфера такие, что двумя руками не охватишь! — и он показал свои медвежьи лапы как доказательство того, что не охватишь.

— Нет-с, гаспада-с! — рубанул кулаком по тарелке капитан. — Никаких консолидаций! С кем-с? С этим кодлом-с?! Увольте-с! Духовность, духовность, православие, монархия, духовность, монархия, православие, чинолюбие, духовность, почитание, православие, сладострастие, рукоблудие…

Он немного запутался. Поэтому на миг умолк.

— Николай Палкин, — назвался вслух и вытащил из-под стола сборник стихов «Расплела косу береза».

— Благодарю, у меня есть, — заверил ты.

— И как? — засверлил он тебя белогвардейским взглядом.

— Духовность! — ответил ты. — Православие, монархия, духовность, народность, партийность… Самодержавие, чадолюбие, чаепитие…

— Смиренномудрие! — закричала кубанская шапка.

— Храмостроение, — добавил штабс-капитан Палкин, руша непослушной вилкой гору хитроумного салата, и вправду напоминавшую псевдовизантийское культовое сооружение.

— Ясное дело, храм надо строить, — глубокомысленно промолвил Ежевикин. — Столько повсеместно этих жидов, экстрасенсов развелось, а еще наркоманов, гомиков, лесбиянок… Некрофилов, скотоложцев…

— Графоманов, — добавил ты.

— Рокеров, брокеров, дилеров, — булькнула кубанка.

— Порнографию на каждом шагу продают, — не удержался Палкин.

— А вы что скажете, батюшка? — обратился Ежевикин к массивному священнику, который надувался чуть поодаль.

— Блядство все это, — ответил поп, похоже тот самый, которого ты видел днем в пивбаре на Фонвизина.

Ежевикин наклонился к тебе и, активно наслюнивая, но никак не возбуждая твоего уха, сказал:

— Представляешь, после третьей палки лежу в полном трансе, а она мне: «Еще!» Тогда я подумал-подумал, ставлю ее…