Московии таинственный посол
Шрифт:
— Каким образом? — спросил печатник. — Из окна?
— Ну, не только. В наше время найдется немало людей, которые за один-два злотых готовы разузнать о своем ближнем все, что тот хотел бы скрыть. Ты много ездил?
— Достаточно.
— Краков, Москва, Вильно, Львов, Острог, Константинополь, Афон, Вена…
— Во всех этих городах я бывал.
— А еще в каких?
— И в некоторых других. Уже позабыл.
— Сейчас я говорю с тобой по-итальянски, а ты отвечаешь мне по-польски. Ты выдал себя. Значит, ты знаешь итальянский?
— Очень плохо. Говорить не рискую, но понимаю.
— Хочешь еще вина?
— Спасибо. Я уже пил.
— Ты удивлен, что я пригласила тебя?
— Не слишком. У меня был друг, которому тоже назначали свидания. Правда, друг был неосторожен и за это поплатился… Но в этом городе тайные свидания в моде.
— А ты осторожнее своего друга?
— Да, осторожнее.
— И не боишься меня?
— Нет, не боюсь. Я уже никого не боюсь.
— Плохо мы с тобой разговариваем. Без доверия друг к другу.
— Ну а откуда доверию взяться? — спросил он.
— Может быть, ты прав.
Глаза его были спокойны и холодны.
— Ты знаешь, что я богата?
— Знаю.
— И, честно говоря, ума не приложу, что мне с деньгами делать. Нищим жертвую. Говорят, они, прослышав о том, потянулись сюда из Луцка, Галича и Пшемысла. И на церковь даю. Не жалею. В скупости меня еще не обвиняли. А у тебя долги. Полторы тысячи злотых.
— Две тысячи четыреста, — поправил графиню печатник.
— Неужели? Значит, мне неверно донесли. Сделаю, кому следует, выговор.
— Напрасно. Наверное, тут вина на мне. Я слишком скрытен.
— Я могу, печатник, помочь тебе. Так, как никто не помогал. Ни московский царь Иван, ни гетман Ходкевич, ни князь Константин.
— А что попросишь взамен?
— Попрошу. И немалое.
— Я слушаю… Но там у окна шевелится штора.
— Наверное, ветер.
— Конечно. Видно, окно прикрыто неплотно. Сейчас я притворю.
Он поднялся и подошел к окну, отдернул штору и встретился взглядом с графом.
— Я уже минут пять шевелю шторой в надежде, что наконец меня заметишь! — сказал, смеясь, граф. — Ты ведь знал, что встретишь меня здесь?
— Догадывался.
— А я, как всегда, шучу. Уж и сам не пойму, нужно ли это. Может, всему виной многолетняя привычка… Заодно и светлой пани графине дали возможность поразвлечься. Она ведь все еще хороша, не правда ли? Если бы еще раз пришлось выбирать, я вновь выбрал бы ее. А потому поднимем кубок за немеркнущую красоту!
Пани Регина не знала, шутит граф или же говорит серьезно, но одарила мужчин улыбкой. С полчаса толковали о разных разностях, о том, что исчезают вышивальщики и красиво вышитую рубашку теперь купить труднее, что, по слухам, этим совершенно не женским делом теперь все чаще занимаются женщины. Вспомнили безумного Тимошку и столь же безумную Роксоляну. Заодно и Тимошкину башню, которая, как и полагается, сгорела. Конечно, не сама по себе. Огонь откуда-то взялся. Кто-то принес его, или же недовольное небо наслало на башню молнию.
Вскоре светлая пани Регина попрощалась с мужчинами и удалилась на свою половину дома.
— Ну, вот мы вновь вдвоем, — сказал граф. — Оба устали, оба постарели. Кто поручится, что мы с тобой видимся не в последний раз?
— Тебе-то, насколько я понимаю, волноваться не о чем. Сам ведь позаботился, чтобы на твоей могиле были цветы.
— Это ты о подвале в замке? Что сказать тебе? Я ведь не только на свою могилу, но и в тир давно не захаживаю. Гостей нет, удивлять некого. А самому какой интерес?.. Хочу оказать тебе услугу. Помнишь, мы с тобой говорили о странной истории с Мартином Сенником. Кто-то от твоего имени сообщил Сеннику, будто ты выслал ему деньги, которые до Кракова не дошли.
— Да, я помню. И с Сенником мы хоть и с трудом, но разобрались, что кто-то решил нас поссорить.
— Так вот, это проделки львовского епископа Балабана. Он тебя не любит. Типографию Балабан и сам бы с удовольствием открыл. Это помогло бы ему укрепиться в епископской резиденции. Балабан человек сложный. В прошлом отличный рубака, дамский угодник. Митру он надел на себя без восторга. Ему конь и сабля привычнее стихаря и креста. Но что поделаешь, митра в наши дни выгоднее сабли. Балабан желает быть отцом и благодетелем русских во Львове. И ты ему со своими планами открыть русские школы и друкарни ни к чему. Ему нужен умелый друкарь, который печатал бы не то, что тому на ум взбредет, а только то, что будет нужно самому Балабану. Ты мешал ему. Вот почему и решили выставить тебя в плохой роли: мол, готов взяться за любое дело, которое принесет деньги. Не нужны, дескать, ему русские книги и школы, а все это лишь способ заработать деньги. Сенника втянули в спор с тобой тоже с целью — слишком уж он хорошо о тебе отзывался. Почему не нарушить дружбу?
— Спасибо, — сказал печатник. — Откуда эти сведения?
— Неважно. Но гарантирую их достоверность.
— Я хотел бы задать тебе несколько вопросов.
— Пожалуйста, — наклонил голову граф. — Если смогу ответить, отвечу охотно.
— Кто убил Геворка и за что его убили?
Граф отвернулся к огню.
— Не могу сказать, хотя знаю. А что всего обидней, убили из-за ошибки, совершенной глупым человеком, которого, кстати, тоже уже нет в живых.
— Не потому, что был близок со мной, погиб Геворк?
— Не кори себя. Погиб он из-за чужой ошибки. Таков сегодняшний мир. Может быть, он был таким всегда. И по нему страшно шагать в одиночку. Для этого нужно особое мужество… Я часто думал о тебе, московит. Где берешь ты силы? Откуда черпаешь их? Догадываюсь, как ответишь: «Не для себя тружусь — для других, для народа». А народ об этом узнает хоть когда-нибудь? Вспомнят тебя?
— Если отвечу тебе честно, не поверишь. Не думал я об этом. Не думал и не думаю. Вспомнят ли, что звали меня Иваном? Может, и забудут. Но все равно дело мое воскреснет. В каждом, кто откроет книгу и станет читать ее.