Московская плоть
Шрифт:
Нынешний же новодел имел к вере весьма отдаленное и даже сомнительное отношение, являясь, по сути, специальным храмом-сейфом, а также – головным офисом холдинга ЗАО МОСКВА: там располагалась его пиар-служба, хотя затевался он членами московского комьюнити исключительно ради парковки на подведомственной территории.
3
Председатель правления Фонда «За выживание и развитие человечества» любил воскресные домашние обеды в обществе очередной молодой жены, коих он обильно уснащал гламуром в виде украшений из Алмазного фонда, отображал в глянце, а потом использовал по назначению во всех смыслах, кроме пошлой бытовухи. Для бытовухи у председателя имелась обслуга.
Канал, назначенный оппозиционным, потчевал зрителей московскими новостями. Речь шла об очередном пикете, проводимом обществом «Старая Москва»:
– «Сотрудники Москомнаследия отказались пустить пикетчиков на территорию двора комитета, поэтому основная часть акции прошла под аркой дома № 19 по Пятницкой улице, в котором и располагается комитет. Спустя полчаса после начала акции на место пикета прибыли сотрудники милиции и потребовали освободить арку здания Москомнаследия. Все время, пока проходил пикет, на протестующих оказывалось давление со стороны сотрудников комитета, представителей префектуры и сотрудников милиции…» – вещала милая девушка, которой, по разумению Святослава Рувимовича, самое правильное было бы рожать людишек да печь пироги. Пироги председатель любил безмерно. Особенно с вязигой. Но прочую отечественную кухню отвергал за ее избыточность во всем – боролся с соблазном и собственным весом, который давно перевалил за все мыслимые пределы и стал серьезно осложнять жизнь: появилась одышка, да и просто стало тяжело себя носить.
От грустных размышлений о весе председателя отвлек кадр, от которого он поперхнулся котлеткой: корреспондент вел репортаж с Пречистенской набережной, указывая рукой на храм Христа Спасителя с куполами, облепленными черными птицами. Такого зрелища Москва еще не видела. Ни старая, ни новая.
И в довершение гнусной картинки в студии возник вчерашний ночной собеседник Фофудьина – крученый пацан, корреспондент «Московских слухов», прощелыга и хвастун, которого Святослав Рувимович ни в грош не ставил и терпеть не мог. Был он, по мнению председателя, хамом и выскочкой, который пытался сделать себе имя на теме борьбы за сохранение архитектурных памятников старой Москвы и грезил пробиться в десятку самых известных журналюг, чтобы получить возможность продавать себя подороже. Но, несмотря на все ухищрения, имя его по-прежнему замыкало тыщатриставосемнадцатку московского пула. От выступления Передельского Фофудьин окончательно утратил аппетит и даже занемог. Председатель уже и думать забыл о полуночном телефонном разговоре, более похожем на ночной кошмар, от которого существовало только одно надежное средство: хороший завтрак.
Меж тем борзый писака, несмотря на запрет Фофудьина, восседал теперь в студии и в ликующем мажоре наставшего наконец своего звездного часа вещал о том, как в результате многолетней кропотливой работы над изучением исторической застройки Москвы он нашел в бумагах Оболенского, который в свое время был в Москве директором главного архива Министерства иностранных дел, указание на то место, где хранился ранее неизвестный архив Вукола Ундольского – библиофила и собирателя древних рукописей, жившего долгое время в доме князя. И вот не далее как вчера он, Передельский, обнаружил в указанном месте этот артефакт – поразительную рукопись. Даже при первом поверхностном ознакомлении, на
Где-то во чреве Святослава Рувимовича сиротски булькнуло и заныло. И в этот момент изображение пропало с плазменного экрана. А через несколько секунд появилось извещение о технических неполадках на канале.
– Идиот! – с чувством выдохнул побледневший председатель и, не отрывая глаз от пустого экрана, словно опасаясь, что гибельная по своим последствиям картинка возникнет вновь, стал шарить рукой по столу в поисках телефона.
– Что творится! Что творится! – восклицал председатель, не попадая по нужным клавишам.
Еще бы – не творилось! Это раньше плоть гнездилась по домам. А теперь она живет не в доме, а в информационном поле. И в поле том не васильки да лютики, не рожь да ковыли, а плевелы избыточных знаний: изнанка политической жизни, катастрофы и катаклизмы, чиновные безобразия, плотские утехи известных персон – все, что раньше почиталось тайным, заполонило теперь это мерзкое поле, возделываемое целой армией ньюсмейкеров и их обслугой – пиарщиками. И больше на этом поле ничего не растет, не колосится. Да и плоть уже как будто питается не хлебом, а информацией, запивая ее остывшим чаем или теплым пивом, не отходя от экрана. Оттого портится. А информационное поле все чаще превращается в поле брани, усыпанное поверженными противниками, кои становятся добычей воронов, навсегда выпадая из рациона членов комьюнити.
4
Над перекрытым Кутузовским проспектом повисла невероятная для мегаполиса тишина. Жизнь замерла во всех своих проявлениях: ветер не прошумит, птица не вспорхнет. Но пять минут щемящего безмолвия взорвались вдруг нарастающим рокочущим прибоем: по проспекту, во всю его ширь, неслась сизая кавалькада с гелендвагенами по краям, пульманом и реанимобилем внутри. Водитель реанимобиля, вцепившись в руль, оторопело смотрел на приборы и на свою ногу, не чувствующую педаль газа. Даже при проектировании в эту машину не закладывалась такая скорость.
В кармане Дядьки, задремавшего было на заднем сиденье пульмана, зазвонил телефон.
– Элизий, дражайший, приветствую! – заблеял из трубки взволнованный голос председателя. – Похоже, у нас проблемы. Вы даже представить себе не можете их масштаб!
– Не истерите, Фофудьин, – отозвался Дядька, шевеля острыми стрелками усов. Безымянный палец его правой руки, державшей телефон, был украшен перстнем-печаткой со звездой. – После того, что умер Мосох, что еще можно назвать проблемой? Приезжайте в Горки, изложите внятно.
– Как… Мосох умер?! Господин Бомелий, что вы такое несете?! – обмер председатель.
– А так! Захотел и умер. Утратил интерес. Решил добровольно уйти.
Если бы председатель имел возможность видеть в этот момент своего собеседника, он был бы крайне удивлен: ничего подобающего случаю лицо Дядьки не выражало – ни скорби, ни огорчения.
– Но как же так? Как такое может быть?
– Как-как… А как такое можно пить? Разве ж это – натурпродукт? Разбодяжили джанк-фудом так, что там уже не органика, а сплошные присадки. Красители, консерванты, улучшители вкуса… Кто-нибудь взял на себя труд сравнить продукт с эталонным глотком? Полста лет вакансию порциониста-хранителя закрыть не можем!
– Ну, батенька… Мы же как-то приспосабливаемся. Надо ж понимать – все, что течет, все меняется! – лопотал растерянно председатель.
– Это раньше думали, что все, что мы собой представляем, создано нашими мыслями, а теперь говорят: «Ты есть то, что ты ешь».
– То есть это из-за еды, а не по идеологическим соображениям? – уточнил Святослав Рувимович, словно эта информация могла что-нибудь изменить в сути происходящего.
– Дорогой мой, ну кто ж теперь по идеологическим причинам себя жизни лишает? Теперь по идеологическим соображениям в Лондон сваливают.