Московская сага

Аксенов Василий

– Савва, Савка, вообрази, все голосовали за расстрел, требовали расстрела, позорный Витька Гусев – в стихах, все аплодировали, и я, и я, Савва, аплодировала, значит, и я требовала расстрела! Не встала, не ушла, хлопала вместе со всеми, как мерзкая заводная кукла!

Он поцеловал ее, вынул платок, приложил к носу, ко лбу, остерегся промокать глаза: подкраска могла размазаться.

– Было бы самоубийством – выйти, – пробормотал он. Что мог он еще сказать?

– Русские писатели! – продолжала она. – Не за милосердие голосуют, не помилования, расстрела требуют!

Они пошли по бульвару в обратную

сторону. По дороге домой – теперь они жили в Саввиной квартире в Большом Гнездниковском возле улицы Горького – надо было зайти в ясли за Леночкой.

– У нас тоже сегодня было такое собрание, – проговорил он. – Они повсюду сейчас идут. Повсюду, понимаешь, без малейшего исключения.

– И ты тоже голосовал за расстрел? – ужаснулась она.

Он виновато пожал плечами:

– У меня, к счастью, в этот момент была операция…

Они проехали пару остановок на трамвае «Аннушка» и сошли возле своего переулка. Ясли были на другой стороне бульвара. Савва показал Нине на подъезд их дома:

– Видишь, Рогальский вышел, выполз на свет божий. Третьего дня его исключили из партии и единогласно – понимаешь? единогласно – изгнали из Академии, лишили всех званий. Видишь, соседи от него шарахаются?! Смотри, Анна Степановна на ту сторону перебежала, чтобы с ним не здороваться!

Вчерашний академик исторических наук, всегда неизменно бодрый и подчеркнуто отстраненный от текущего быта своих мелких сограждан, сейчас двигался к углу, как глубокий инвалид. Заклейменность придавила его к земле, само присутствие его на улице казалось неуместным. Впервые за все время в руке его они видели авоську с двумя пустыми молочными бутылками.

– Здравствуйте, Яков Миронович, – сказал Савва.

– Добрый вечер, Яков Миронович, – намеренно громко сказала Нина и устыдилась этой намеренности: мелко, глупо, будто бросаю вызов, здороваясь с человеком, будто компенсирую свою трусость, мерзость.

– Здравствуйте, – безучастно ответил Рогальский и прошел мимо. Он даже и не взглянул, откуда пришло приветствие. Савва проводил его взглядом:

– Он уже не с нами. Жизнь кончилась, ждет ареста. Говорят, что уже упаковал узелок и ждет.

Нина в отчаянии уронила руки:

– Ну почему же он просто ждет, Савка? Почему даже не старается убежать? Ведь это же инстинкт – убегать от опасности! Почему он не уезжает, уехал бы на Юг, в конце концов, хоть бы насладился Югом напоследок! Почему они все, как парализованные, после этих исключений, проработок?

– Прости, Нинка, милая, но почему ты сегодня аплодировала гнусному Гусеву? – спросил Савва и обнял ее за плечи.

– Я просто от страха, – прошептала она.

– Нет, не только от страха, – возразил он. – Тут еще что-то есть, важнее страха…

– Массовый гипноз, ты хочешь сказать? – пробормотала она.

– Вот именно, – кивнул он. – И вы все создали этот гипноз!

– А ты? – бросила она на него быстрый взгляд. Почувствовала, как у него напряглись мускулы на руке. Голос стал жестче.

– Я никогда не участвовал в этом грязном маскараде.

– Что ты имеешь в виду? – Лицо ее приблизилось вплотную к его лицу. Издали они были похожи на шепчущих телячьи нежности влюбленных. – Ты имеешь в виду все в целом? Революцию, да?

– Да, – сказал он.

– Молчи! –

быстро прошептала она и закрыла мужу рот ладонью. Он поцеловал ее ладонь.

Глава XV

Несокрушимая и легендарная

В те годы возник жанр могучего советского пения. Певцы и хоры научились как бы едва ли не разрываться от величия и энтузиазма. Массовая радиофикация несла эти голоса на черных тарелках радиоточек глубоко в недра страны.

От Москвы до самых до окраин,С южных гор до северных морейЧеловек проходит, как хозяинНеобъятной родины своей.Всюду жизнь привольно и широко,Словно Волга полная, течет.Молодым везде у нас дорога!Старикам везде у нас почет!Кипучая, могучая,Никем непобедимая,Страна моя,Москва моя,Ты самая любимая!

Так шло через все одиннадцать часовых зон, так и на Дальнем Востоке гремело, так и возле железнодорожного шлагбаума неслось из репродуктора на столбе возле небольшой станции в Приамурье.

Была непогода, бесконечно струился неторопливый дождь, в лужах плавали пузыри, не предвещая на ближайшее время ничего хорошего… «Все сегодня наденут пальто, И заденут за поросли капель, И из них не заметит никто, Что опять я ненастьями запил», – бормотал Никита стихи своего любимого полузапрещенного поэта… И только за огромной рекой, то есть уже в китайских далях, чуть-чуть намечались в облачной массе какие-то слабые намеки на то, что лето еще возьмет свое.

Легковая «эмка» комкора Градова остановилась прямо перед закрытым семафором. Моргал красный фонарь. Через пересечение проселочной дороги по одной из веток железнодорожной магистрали медленно, как сегодняшний дождь, проходил бесконечный товарный состав. Никита не отрываясь смотрел на мрачную, клацающую на стыках рельсов процессию. Как и все вокруг, он знал, какого рода груз перевозится в этих составах: человеческий груз, заключенных везут к Владивостоку и Ванинскому порту для отправки на Колыму. И для водителя комкора, сержанта Васькова, это тоже, очевидно, не было секретом. Он все вздыхал и вздыхал, глядя на поезд, явно хотел поговорить.

– Ну в чем дело, Васьков? Чего развздыхался? – мрачно спросил Никита.

– Да как-то мне раньше в голову не приходило, товарищ комкор, что у нас в стране столько врагов народа попряталось, – пробормотал шофер, не глядя на начальника. Простоватое лицо его отражало недюжинную народную хитрость.

– Оставь эту тему, Васьков, – сказал Никита. – Просто держи язык за зубами. Понятно?

Сержант шмыгнул носом, проглотил свое «есть, товарищ комкор». В бесконечных разъездах по военному округу он привык к несколько запанибратским отношениям с заместителем командующего по оперативным вопросам, а сейчас вот его вдруг так резко оборвали, хотя, казалось бы, как не поговорить перед закрытым семафором.