Московские легенды. По заветной дороге российской истории
Шрифт:
В двадцатые годы в Москве рассказывали такой анекдот. «На Лубянской площади встречаются два прохожих. Один спрашивает другого: „Скажите, пожалуйста, где здесь находится Госстрах?“ Тот ему отвечает: „Где Госстрах — не знаю, а Госужас — вот он“, — и кивает в сторону здания ВЧК». Впрочем, вполне возможно, что это — реальный разговор: Госстрах тогда находился поблизости — на Кузнецком Мосту.
ВЧК (с 1922 года — ОГПУ, с 1934-го — НКВД, с 1943-го — НКГБ, с 1946-го — МГБ, с 1954-го — КГБ, в настоящее время — ФСБ) заняла не только комплекс зданий бывшего страхового общества «Россия», но и ряд соседних домов, а в меблированных комнатах «Империал» была оборудована тюрьма.
Органы и до того имели в Москве достаточно много помещений в разных частях города, но главное здание «России» стало центральным, у чекистов оно получило название «Большой дом».
С 1920-х
Сто двадцать лет прошло с закрытия Тайной экспедиции, помещавшейся на Лубянской площади, и уже никто не помнил ее железных ворот, обращенных на площадь, мимо которых «страшно было ходить». И вот снова вернулись эти страшные железные ворота. Только теперь они были обращены не на площадь, а выходили в переулок с легкомысленным названием Фуркасовский, которое он получил по фамилии имевшего здесь в середине XVIII века собственное портновское и по изготовлению париков заведение «портному мастеру французской нации» Фуркасе.
Сейчас о том, что происходило в этом здании, уже опубликовано много воспоминаний как самих чекистов, так и арестантов Лубянской внутренней тюрьмы. К этим воспоминаниям и прежде всего к «Архипелагу ГУЛАГу» А. И. Солженицына отсылаю читателя, ограничиваясь здесь лишь краткими справочными сведениями из работы Ж. Росси «Справочник по ГУЛАГу» (Москва, «Просвет», 1991).
Сообщив о времени водворения ЧК в доме на Лубянке, автор справочника продолжает: «С тех пор это здание остается неизменной резиденцией сов. госбезопасности, многократно менявшей свое название. В здании на Б. Лубянке находятся кабинеты следователей, внутренняя тюрьма со 115 камерами, расположенными на 6-ти этажах, и подвалы. Тюрьма рассчитана на 200–500 подследственных. В камерах полы паркетные. В дверях нет форточек, но в каждой — волчок. Это самая фешенебельная тюрьма Советского Союза. Прогулочные дворики на крыше здания; высокий забор заслоняет вид. Это — расстрельная тюрьма. С 30-х годов подвалы спец. оборудованы для расстрелов и пыток».
Автор сидел во внутренней тюрьме в конце 1930-х годов, поэтому пишет об отсутствии в дверях камер форточек, в конце 1940-х они уже были, через них подавалась еда, передачи, книги из тюремной библиотеки, а надзиратели делали замечания арестантам.
Вопрос о лубянских подвалах и подземных ходах остается открытым. Пресс-секретари органов госбезопасности не однажды официально отвергали само их существование. Но бывшие репрессированные вспоминают о том, как они сидели в подземных камерах. Иной раз проговариваются строители, так, например, в 1997 году при реконструкции «Детского мира» они сказали корреспонденту газеты «Вечерний клуб»: «Реконструкция […] началась с фундамента. А фундамент „Детского мира“ — штука сложная. По соседству с универмагом находится сами знаете что со своими печально знаменитыми подвалами и подземными ходами. Поэтому работы по укреплению основы основ детского столичного рая шли долго, тяжело и заняли почти полтора года».
Реалистическую картину быта и обстановки на Лубянке в конце 1920 — начале 1930-х годов рисует историк и мемуарист С. Каган — племянник Л. М. Кагановича в книге о жизни и деятельности своего дяди. С. Каган писал ее, основываясь на рассказах дяди и документах, поэтому она имеет ценность достоверного первоисточника.
Л. М. Каганович не был профессиональным чекистом, но в свое время Дзержинский выдвинул лозунг, что все коммунисты должны пройти через службу в ЧК, и многие руководители партии какое-то время работали там. «Лазарь убедил Сталина, — пишет Каган, — поручить ему организовать административную группу для выполнения особых задач. Для осведомленных это был „отдел мокрых дел“. „Мокрые дела“ — значит кровавые дела. Лазарь получил кабинет на четвертом этаже в доме № 2 на площади Дзержинского. Там был штаб ОГПУ, известный также как Центр. Из окна кабинета открывалась площадь, и можно было наблюдать за всеми, кто входил и выходил через главный вход. Единственный недостаток здания заключался в том, что на всех окнах стояли решетки или же имелись металлические шторы. Лазарь слышал, что об этих мерах безопасности распорядился сам Сталин.
В семь утра к шести подъездам здания направлялось множество сотрудников ОГПУ. Они приходили так рано, чтобы успеть сходить в буфет на восьмом этаже, в котором предлагались хорошие завтраки из молока, яиц, ветчины и фруктов, и все бесплатно.
Коридоры здания были выкрашены в светло-зеленый цвет и освещались большими белыми плафонами. Ковры отсутствовали. Тот же зеленый цвет царил в кабинетах. Они были просторны, но почти без мебели. Стоял обычно стол и несколько стульев с прямыми спинками. Удобств явно не предусматривалось. В каждом кабинете был стальной сейф, который в конце рабочего дня опечатывался.
В коридорах дежурили солдаты из подразделения внутренней охраны. Они носили бежевые гимнастерки, на воротниках которых были синие петлицы с красными кантами. Эти петлицы считались знаками чести, достоинства, уважения и страха.
Кабинет Лазаря отличался от большинства других. Там стоял массивный письменный стол из дуба, три деревянных стула и еще один стол для заседаний. На одной стене висел портрет Дзержинского, на другой — Сталина. На письменном столе несколько телефонов. Два — особо важные. Справа аппарат прямой связи со Сталиным. Слева „вертушка“ — специальная сеть, к которой подключены телефоны членов ЦК».
В официозной советской литературе двадцатых — тридцатых годов, особенно в поэзии, образ чекиста рисуется в романтико-героическом плане. Это абсолютно положительный герой.
Хрестоматийно известны строки из поэмы Маяковского «Хорошо!», содержащие совет юноше делать жизнь «с товарища Дзержинского».
В 1927 году Маяковский написал стихотворение «Солдаты Дзержинского»: «Солдаты Дзержинского, — утверждал он, — Союз берегут», — и считал их существование «железной необходимостью». В другом стихотворении «Дачный случай» (1928 г.) он рассказывает, как однажды в подмосковное Пушкино, где поэт летом жил на даче, приехали гости-чекисты. Они были по-домашнему, в штатском, в дорогих английских костюмах, им под стать спутницы — «будто „мадам“ шелками обчулочены». После обеда все, в том числе и Маяковский, пошли прогуляться в лес. Сначала «вола вертели и врали», потом чекисты достали «из кармана из заднего браунинги и маузеры» и стали стрелять «за пулей пуля» в пень, в цель — газету, которая стала «как белое рваное знамя». Отстрелявшись, «компания дальше в кашках пошла».
Заканчивается стихотворение выводом, довольно странным на сегодняшний взгляд, но для Маяковского, вероятно, логически вытекающим из рассказанного эпизода: «революция… всегда молода и готова».
Чекисты плотно окружали поэта: секретными сотрудниками ГПУ — НКВД были его ближайшие друзья Брики — «Ося и Лиля», завсегдатаем в Лефе был один из высших чинов НКВД Я. С. Агранов, которого Маяковский по-дружески называл Яней, Агранычем. Маяковский поддерживал приятельские отношения и с целым рядом других работников НКВД.
Маяковский полагал, что чекистов к нему привлекают дружеские чувства и интерес к литературе, но это была высокопрофессиональная и артистически организованная слежка.
Интеллигенция, как ныне хорошо известно, с первых дней создания ЧК находилась под ее пристальным наблюдением и была постоянной жертвой террора. Яков Саулович Агранов (1893–1938) — комиссар государственной безопасности 1-го ранга (высшее звание в органах, его имели лишь девять чекистов, причем ни Ягода, ни Ежов этого звания не имели), зампред ОГПУ, 1-й замнаркома внутренних дел, начальник секретно-политического отдела — был главным специалистом по «работе» с интеллигенцией; ему поручали самые сложные дела, с которыми он всегда успешно справлялся: дело о Кронштадтском мятеже, дело Таганцева, по которому был расстрелян Н. С. Гумилев, Шахтинский процесс, процесс Промпартии, Союзного бюро меньшевиков, дело историков, академиков-славистов и другие. В 1937 году Агранов был обвинен «во вредительстве в органах НКВД» и в 1938-м расстрелян. Его сотрудники в своих свидетельских показаниях рассказывали о методах его следственной работы: «Агранов требовал от нас готовить схемы показаний заблаговременно и брать показания только по этим схемам» (т. е. создавать выдуманные, фальшивые дела), «Агранов инструктировал: на первом же допросе подследственному нужно объяснить, что его все равно расстреляют независимо от того, признается он или нет. Но если признается и напишет Ежову заявление об этом, то есть маленькая надежда, что ему оставят жизнь», в случае же, если подследственный отказывается давать требуемые показания, то его следует припугнуть: «Мы с вами стесняться не будем, язык вырвем, все равно заговорите». В то же время сам Агранов использовал для получения «признательных показаний» широкую палитру способов морального воздействия: от выражения дружеских чувств к подследственному до провокаций и прямых угроз.