Московские обыватели
Шрифт:
Я уже почувствовал это возражение, и так как на него мне нечего было ответить, я перешел ко второму основанию своего отказа.
— Ваше Величество, недавно Вам угодно было удостоить меня благодарности за откровенное и правдивое слово. Государь, если я мог сказать такое слово, то только в силу своего положения, как представителя дворянства. Я выражал не свои мысли и чувства, а мысли и чувства дворянства, мысли и чувства, которые разделяются широкими кругами русского общества. А выразить эти мысли я мог потому, что служил на месте, в Москве, в среде местного общества. Я сросся
— Разве Вас некем там заменить? Кто там уездный московский предводитель?
— Князь Владимир Владимирович Голицын. Он человек дельный и энергичный, но слишком молод. Вряд ли на нем остановились бы при выборе губернского предводителя. И трудно назвать кого-нибудь другого, кто мог бы объединить большинство дворянства. Между тем в последние годы удалось дворянству московскому сплотиться. И его голос получил самостоятельное, определенное значение. Вряд ли было бы желательно, чтобы этот голос замолк. В некоторых случаях, в силу сложившихся обстоятельств, голос московского дворянства выражал Москву и дворянство являлось объединяющим центром.
— Да, Вы немало потрудились при открытии памятника моему отцу и в столетнюю годовщину войны 1812 года.
— Наконец, Государь, самая должность обер-прокурора Св. Синода мне представляется по существу ненормальной. Было бы вообще желательно освободить церковь от опеки государственной власти.
— Я с этим совершенно согласен. Вот Вы и старайтесь вести дело к этому.
— А наряду с этим давлением обер-прокурорской власти на церковь меня крайне смущает зависимость церкви от Государственной Думы. Уже в силу моих основных политических убеждений мне было бы крайне неудобно являться в Думе в качестве члена правительства. Но, кроме того, самую зависимость церковной власти в финансовом отношении от людей или равнодушных к церкви, или вовсе неверующих, я считаю крайне ложной.
— Я с Вами совершенно согласен.
Мои аргументы исчерпывались, а между тем цели они не достигали. Государь молчал и, видимо, не считал их достаточными для того, чтобы согласиться на мой отказ. Тогда, после некоторой паузы, я сказал:
— Ваше Величество, есть еще одно обстоятельство, которое заставляет меня отказаться от должности обер-прокурора. Хотя мне крайне тяжело его касаться, но я просил бы Вас, Государь, дозволить мне высказать и его.
— Пожалуйста, говорите совершенно откровенно.
— Я хочу сказать о Распутине.
При этих словах Государь опустил голову.
— Государь, вот уже несколько лет, как Россия находится под гнетом сознания, что вблизи Вас, вблизи Вашего семейства находится человек недостойный. Жизнь его хорошо известна в России, а между тем этот человек влияет на церковные и государственные дела. Государь, это не пересуды, это твердое убеждение
Помолчав немного, я сказал в заключение:
— Государь, я изложил Вам со всей откровенностью соображения, которые заставляют меня отказаться от должности обер-прокурора Св. Синода, и я снова обращаюсь к Вашему Величеству с усердной просьбой дозволить мне служить Вам, Государь, на прежней должности, где я чувствую, что могу быть полезен.
— Однако все указывают именно на Вас, как на самого подходящего кандидата на пост обер-прокурора Св. Синода.
— Позвольте, Государь, объяснить Вам, почему на меня указывают. Я имею честь носить фамилию, которая заслужила известность в России трудами старшего поколения нашего рода.
— Да, еще бы.
— Это имя, по убеждению лиц, указывающих на меня, как на кандидата в обер-прокуроры Св. Синода, не позволит мне мириться с этим влиянием.
— Вы говорите про Распутина?
— Да, Государь. Мое имя обязывало бы меня принять решительные меры, которые бы сразу всем показали, что прежнему значению Распутина в делах церковных положен конец.
Наступило молчание. Государь поник головой. Через несколько секунд, показавшихся мне большим промежутком времени, Государь сказал:
— Обдумав все, что Вы мне сказали, я все-таки прошу Вас принять должность обер-прокурора Св. Синода.
— Если, Государь, несмотря на все соображения, которые я привел, Вашему Величеству угодно, чтобы я принял предлагаемую должность обер-прокурора, мне ничего не остается, как подчиниться воле Вашего Величества.
Государь просиял. С одной стороны, ему было приятно, что я согласился. С другой, что кончился тяготивший его разговор. Он встал и трижды поцеловал меня. Я поцеловал его руку. Он снова меня поцеловал, а я вторично поцеловал его руку. Он не отнимал ее.
Я вышел, полный ощущения пережитых мгновений, подавленный происшедшей переменой во всей моей жизни.
Неурочный колокольный звон.
Душный июль 1926 года. Заключенных выгрузили из вагонов, пересчитали и погнали через весь Иркутск к пересыльной тюрьме. Большинство арестантов были москвичи и с любопытством разглядывали суровые сибирские дома. В очках, в черном подряснике и скуфье заключенный Степанов — архиепископ Иркутский Гурий — улыбнулся своему спутнику, заключенному Самарину — бывшему обер-прокурору Синода:
— Александр Дмитриевич, а ведь мне еще не приходилось бывать в своей епархии после назначения. Первый раз очутился, да и то не по своей воле.
— Владыка, вы, наверное, первый епископ, который вступает в свои владения под конвоем.
Раздался колокольный звон. Часть арестантов и солдат конвоя перекрестились. Прошли мимо церкви, наглухо закрытой, только со звонницы неслись колокольные раскаты.
— Подтянись! Не разбредайся — подстрелю, — лениво пригрозил старший конвоя.
Опять послышался колокольный звон. Он теперь шел от второй на пути церкви.