Московские праздные дни
Шрифт:
Юный Абросимов едва поспевал по оседающему, грязному насту за увлеченным докладчиком. Об особенностях климата и деревянного строительства он никогда не задумывался, потребность в свободах понимал довольно абстрактно, однако испытывал самый искренний стыд — за неумение толком возразить учителю (а возразить хотелось), за обстоящие нестроения и нелепицу, перевернутые на дороге сани и пьяного казака, голыми ногами топающего по снегу в противоположную от реки сторону, за низкое небо и голод, дошедший к тому моменту до бурчания в животе.
Еще повернули немного, последний ряд деревьев вышел им навстречу и распался.
Берег противоположный, еще не освободившийся от снега, пестрел хаотического вида сооружениями: народ разбирал остатки масленичного гулянья. Лужники, исходя цветным паром, разворачивались, точно на скатерти: снег был грязен, истоптан и словно исчиркан объедками. Иные павильоны являли собой один кривобокий остов, другие, предназначенные для мелкой торговли, каковая предполагалась здесь до самой Пасхи, еще не выстроились в правильные прямоугольники, а были разбросаны произвольно, точно праздно бродящая скотина.
— Какой хаос! –проговорил Пьер, замирая от широты зрелища.
— Стыд-то какой… — прошептал несчастный Абросимов, прикрывая невольно рот рукавичкою.
II
Переживания Абросимова и вся мизансцена замечательны. Совпадения в мимике города и героя сами по себе любопытны; здесь же они указали на нечто большее –помещенность их в одушевленное пространство или лучше — на перелом пространств.
Диспозиция обозначает со всей определенностью соревнование берегов — правого, возвышенного, «европейского» (здесь помещается, точно на трибуне, Пьерпросветитель) и низкого, «азиатского», расстелившегося неубранной скатертью (Лужники, остывающая ярмарка, торжище, суета и разгром). Происходит столкновение ясной перспективы Пьера (прибавьте вид сверху, зрелище всего города разом) — и дробной, низкой, преследующей сиюминутные цели, постыдной жизни Лужников. Это было столкновение света с тенью, просвещения с косностью; противостояние трибуны и арены, головы и брюха, иначе же — двух контрастных половин Москвы.
В самом деле, нет места в Москве, которое удостоилось бы столь противоречивых описаний. Здесь разность московских потенциалов (мечты и лени) достигает максимума. И начинается, натурально, ток — сверху вниз: движение совести, оскорбленной мысли. Ей сопутствует стыд самый светлый; за тьму и неразбериху, убожество и мелочь лужнецкой жизни — чувство, в Великий пост стократно умноженное. Не один только Абросимов шептал в кулак возвышенное на Воробьевых горах. Взять хотя бы Герцена и Огарева с их неистовой на том же склоне клятвой, чему свидетельство странного вида обелиск советских времен.
Наблюдение города с Воробьевых гор было занятие всеобщее, неизменно возвышающее и ранящее душу.
*
Вся
Однако Витбергов светлейший храм так и не был построен, и даже сам автор был «азиацкою» силой заброшен в Вятку, в ссылку, точно по им же самим начерченной оси.
В том же направлении, хоть и не так далеко, немного не дошед Кремля, передвинулось и место для строительства храма Победы. На новом месте, на Волхонке, он приобрел черты византийские, раздался в размере, налился тяжестью. И, словно это было командой к контрнаступлению, в обратную сторону, на Воробьевы горы покатилась волна «нижней» Москвы.
Она вывалила на плоскость Лужников потроха ярмарки. Левобережная, «азиатская» Москва предъявила высокому берегу широко отверстое расхристанное чрево — его и устыдился Абросимов, которого его собственное чрево слишком ясно давало о себе знать в ту минуту.
Революция 1917 года покатила волну пространства обратно. На Воробьевых горах не появилось ничего нового, зато был задуман очередной выдающийся проект — студента ВХУТЕМАСа Ивана Леонидова: Институт Ленина, (бумажный) памятник эпохи конструктивизма. Институт расходился широко во все стороны подвешенными в воздухе корпусами-координатами. Глобальную идею воплощал на пересечении легких параллелепипедов воздушный шарик-глобус.
В свою очередь, храм Христа Спасителя, оплот «нижнего» берега, был взорван.
Проект Леонидова не был построен. Через некоторое время его место на высоком берегу реки занял комплекс зданий университета. Высоченный, выше всех стоящий из сталинских высоток, насыщенный светом и всеми знаками тяжкого большевицкого ордера. От него пошла вниз очередная, преобразующая пространство, волна.
Нижний берег был покорен: на нем, в самом чреве Лужников был построен стадион, русский «Колизей», спортивный рай, в котором летом среди зелени чертились широченные асфальтовые дорожки, зимою же повсюду расстилался синий звенящий лед.
И еще, если кто помнит станцию прежнюю метро «Ленинские горы», — вся она была словно по изначальной оси летящий ветер, с синими, оглаженными этим самым ветром стенами.
Казалось, история места достигла необходимого завершения, свежий воздух, ясные фигуры пространства до отказа заполнили пейзаж.
Но так не бывает в Москве, где война измерений (это особенно заметно в марте, в равноденствие — шаткое, птичье время) не кончается никогда.
Храм Победы, взорванный большевиками, в 1990-е годы был восстановлен, и в который раз московский маятник качнулся: московская «Азия» двинулась с востока на запад.