Московские праздные дни
Шрифт:
Чистый четверг: нужно мыться, чистить дом и дол.
В Москве, в Успенском соборе в этот день освящалось миро. Богослужение совершается не в черных, но в фиолетовых одеждах.
Перед рассветом у Троицких ворот скотину обливали снеговой водой –»чтобы лучше плодилась и не болела». Столпотворение под мостом обращало людей и скот в одно неразличимое, говорящее и рогатое воинство. В самом Кремле мужики являли живые картины пахоты и сева: бегали в темноте вереницей, запряженные в сохи и бороны, цепляя железным когтем едва оттаявшую землю, — растревоженная, она должна была принести обильный урожай.
Все
*
Весьма любопытны свидетельства Христофора Галовея, английского механика, установившего в 1625 году совместно с Баженом Огурцовым первые в Москве часы на Спасской башне Кремля. Ему, пионеру регуляции и точного расчета, непонятные ночные ворошения казались полной дичью. Можно себе представить его реакцию, к примеру, на рассказ малолетнего подмастерья из часовой команды о том, что при первом заведении на башне часового механизма рыба из Москва-реки попрыгала на берег, а солнце встало поперек неба, отчего последнее закипело. Очевидно, что ночной праздник он воспринимал так же: как проявление темноты непросвещенного кремлевского разума.
Однако долгожданная пасхальная служба, совершаемая в ночь с субботы на воскресенье, и великое при этом пришествие света эти арифметические оценки неизменно опрокидывали, в прямом смысле слова по-новому освещая архаический кремлевский пейзаж.
Согласно праздничному закону, день наступал ночью. Здесь контрастные полюса Пасхи сходились.
Всю неделю ожидаемый среди нескончаемой скорбной тьмы (доходило до того, что в светлое время иные подолгу сидели, зажмурившись), свет налетал мгновенно, в полночь, вместе с крестным ходом, пальбой пушек и оглушительным колокольным звоном.
Зажигались все кремлевские паникадила, присутствующие поднимали свечи — тьма отступала, и, ее раздвигая, росло посреди Кремля золотое яйцо света. Таяли вчерашние глиняные и рогатые идолы, дамские скорлупки, мелкий детский бой.
Все становилось люди.
С этого момента обретало суть христосование — слияние человечьих обломков света, которые до сего момента разделяли чернила Страстной. Становилось понятно само недельное испытание тьмой: она только подчеркивала дробный свет тел, сливающихся теперь в многотело, — тьма была близкая, подошедшая вплотную смерть.
Смерть к телу ближе рубахи.
*
Также интересны формулы многоочия, взаимного прозрения и приятия друг друга.
Местные художники, бестрепетно переводящие всякое заумное явление в анонимный лубок, так и рисовали участников пасхального объятия: многоокими и разноглазыми, во всю ширину лиц, поверх шапок, платков и бород.
И тьма, покоренная, отступала.
Вчерашние птицы и
Остров Пасхи
Устроители праздника с особым вниманием следили за мгновенностью метаморфозы. Кремль весь был опутан зажигальной промасленной ниткой, по карнизам соборов и теремов бисером загорались плошки, стаканчики и целые бочонки с огнедышащим и искристым составом. Однажды чуть не подожгли зазевавшегося архиерея, впрочем, и без того чины церковные сияли во всю мочь. На пасхальную заутреню им полагалось одевать самое богатое одеяние: золото риз растекалось по Соборной площади, забегая бликами во все углы и закоулки. Кремль отнимался от земли и плыл в полночной тьме, точно огромный остров света, остров Пасхи, отделенный от остального мира наподобие своего географического прототипа. Только разделял остров и неразличимые за горизонтом страны света не Тихий океан, но сплочение времени, гулкая щель в семь дней шириной.
Всякий раз дело за малым не доходило до пожара. На этот случай заготовляли в должном количестве воду. Вода была нужна еще для одной цели: всех проспавших заутреню и омовение полуночным светом в воскресенье с утра под крики и визги обливали с головы до ног. Иных прямо в постели. Всякий человек, он же гладкий речной голыш, должен был пройти через это переломное мгновение, почувствовать всем телом краткость и полноту секунды, с которой соразмерялась вся кремлевская жизнь.
*
С утра, по образу и подобию полнощной вспышки света, взлетали на воздух кремлевские кладовые — наступало разговенье. По весне кладовые были не слишком богаты, однако сошедшийся за Великий пост в совершенную скорлупку желудок и этот небогатый набор принимал как взрыв, сияние и внутренний фейерверк.
Отсутствие меры в пиршестве временами заканчивалось трагедией. Тьма омывала Пасху со всех сторон: по выходе из праздника иные неосторожные едоки наедались буквально до смерти. По свидетельству Ломоносова, написавшему специально по этому поводу записку на высочайшее имя, мраморные тела несчастных, погибших от еды, после Пасхи собирали по Москве десятками.
Так преодолевал трещины в монолите календаря кремлевский народ, подставляющий дуновению вакуума белые тела, чтобы тьма успокоилась, осталась контуром к тайному свету.
Вообще умение праздновать светом во тьме ярко характеризует этих оголтелых рисовальщиков, использующих черную краску «всевремени» для обрамления контрастного, жертвенного автопортрета. Пример им подавало пасхальное яйцо; по его образу и подобию они точно играли сами с собой в одушевленные куклы.
От этого смешения человеческой и гипсовой природы рождалось третье — двуединая плоть, странно соответствующий яичному сгущению времени материал. Кремлевская скорлупа, открывающаяся в праздник тысячью очей, — и плазменно-жидкое, живое внутри.