Московский бенефис
Шрифт:
порядке Костиных сотрапезников, выцедили, что незадолго до момента попаданияпули Разводному рассказали анекдот, и он ржал, откинувшись на спинку плетеного кресла и запрокинув назад голову. Тут-то ему и влепили. А мыто, дураки, удивлялись, как и почему охранники Разводного, почти сразу же прыгнувшие в катер и за две минуты перескочившие на тот берег, не углядели никого. Своим катером они только заглушили гудение мотора «жигуленка», к тому же уже удаляющееся. А сами начали бегать вдоль берега, очевидно, полагая, будто киллер, повесив ружьишко на плечо, бодрым шагом пойдет домой пешочком…
Нашли сыщики и свидетеля, видевшего на проселке, идущем через прибрежный лесочек, автомобиль белого цвета. Но, к сожалению, ни номера, ни даже марки его уточнить не удалось, ибо свидетелем была дряхлая-предряхлая бабулька — божий одуванчик, которой что «жигуль», что «Таврия», что «Запорожец» одно слово: «антамабиль».
Поспрошали они и гаишника, который стоял на посту у выезда на шоссе. Этот заявил, что где-то около десяти видел белый «жигуль», за рулем которого сидел толстый мужик в черных очках, а на заднем сиденье — еще двое. Следом за ним прошли две «Волги», синяя и желтовато-кремовая, где ехала какая-то подгулявшая компания из мужиков и баб, а где-то через полчаса проехала баба на белом «Запорожце». Больше до утра легковых машин не было.
Убийство было совершено примерно в 21.45 (плюс-минус 2-3 минуты). По проселку быстрее, чем за пятнадцать-двадцать минут, добраться до шоссе невозможно. Поэтому машинами, проехавшими раньше, сыскари не интересовались. Мужик в черных очках и два его пассажира вызвали наибольший интерес. Но гаишник, поскольку еще не получал команды насчет убийства, номер не записывал и машину не останавливал.
Другой конец проселка выводил на лесную просеку, которая как-то незаметно становилась непроезжей, и выехать какой-либо другой дорогой, минуя пост ГАИ, было невозможно.
Попробовали менты и еще одну нитку. Иными словами, попытались вычислить, кому особенно хотелось, чтобы Костя Разводной отбросил копыта. В принципе таких набиралось довольно много. Но по первому прикиду наиболее выгодным все оказывалось для Гоши Гуманоида, и его исчезновение еще больше укрепляло правоохранителей в этом убеждении, однако где искать Гошу — в Нью-Йорке, на Канарских островах или в асфальтовом покрытии МКАД, — никто не знал. Ни одной рожи, похожей на Гошину, через официальные КПП не проскальзывало, но из этого вовсе не следовало, что натуральный Гоша через них не проезжал. Дыр в нашем «главном заборе» теперь было предостаточно, а Карацуп с собаками намного меньше. Все ближнее Гошино окружение позалегло на грунт, ибо у них были проблемы с теми, кто жаждал вернуть свистнутые Гошей капиталы…
— Коля, — позвала Марьяша, — все готово, можно кушать.
Я не без сожаления прервался и прикрыл лавочку.
Борщ у Марианны вышел, конечно, немного похожим на харчо, но вкусным. Блинчики же получились вполне на пятерку, и я, живота не жалея, сожрал штук пятнадцать.
— Спасибо, — сказал я, прихлебывая компот. — Твой миллионер в Америке тебя на руках носить будет. Серьезно!
— Да, миллионер, — грустно хмыкнула Марианна, — это все шутки. Кому я нужна, а? Мне тридцать пять, уже внуков иметь надо… Здесь никто не возьмет, а в Армении вообще…
Марьяшину трагическую историю насчет того, как ее почти изнасиловали, но все-таки не совсем, я слышал уже не в первый раз. Создавалось впечатление, что то ли ей очень жалко, что не совсем изнасиловали, то ли жалко, что никто не верит, что не совсем.
— В Армении не возьмут, а в Америке обязательно, — подбодрил я, — там народ проще.
— Чтобы армяне где-то были проще? — вздохнула дочь Айастана. — Такого не бывает, знаешь…
— Ну а ты янки найди, — предложил я, — настоящего, англосакса…
— Ага, — кивнула Марьяшка, — мне за это голову отрежут.
— Это обычай такой?
— Это я фигурально говорю. Шутка. Просто денег никто не даст и все. А как я искать буду? На сто долларов, которые мне здесь дают, я туда поеду? Смешно, слушай!
Я потрепал Марьяшку по щеке. Жалко ее. Наверно, я еще не всю совесть потерял, раз кого-то жалеть хочется. Целку ей все-таки азики поломали. Сестре разрубили голову топором, отцу живот распороли… Бр-р! Если не врет, конечно, то страшненько выходит. Вообще-то я недоверчивый стал до ужаса. Сам вру почем зря и других все время подозреваю. Это не я такой, это жизнь такая. Начнешь хоть кому-то на сто процентов верить — кинут и не спросят как звали. Вот и Марьяшка вроде сама простота, иногда даже кажется, что дура полная, а хрен ее знает, может, держит ее тут Чудо-юдо, чтобы она на меня стучала ему. Или, может, ее родня ко мне зачем-то подбирается? Весь мир такой…
А Марьяшка взяла меня за запястье и поднесла руку к губам. У нее там солидные усики растут. У Мэри Грин, на «Дороти», был пушочек, а у этой жесткие колючечки. Марьяшка вообще мохнатая. У нее и под мышками метелки, и на ногах шерсти полно, и на животе аж от паха до пупа, и даже между титек какой-то кустик есть. Глаз из-под бровей не видно бы было, если б не выщипывала…
Вот эти самые глаза сейчас намаслились, повлажнели. Даже мордашка стала менее страшненькой… И что-то мне стало глубоко плевать на компьютер, модем и все прибамбасы. В конце концов, я не нанимался только вкалывать. Я могу завтра сдохнуть, могу сегодня к вечеру. Мишка вон уже полмира объездил, наверно, каждую вторую бабу на этой планете перетрахал, а я все при бандитах, тачках, печках… Могу я оторваться хотя бы тут?
Мои пальцы зарылись в густую, жесткую Марьяшкину гриву, поползали по мягким складочкам на шее, потеребили мочку уха с серебряной сережкой… У Мэри синие камушки были, а у этой — зеленые.
Все время память Брауна о себе напоминает. Особенно Хайди, все эти дела на яхте, на островах… То, что с ним было в его собственном теле, я вспоминаю действительно будто кинокадры из старого фильма. Не чувствую, что на самом деле все это виделось. Вьетнам, Африка, Штаты. Линялое какое-то, отрывочное, ненастоящее. А вот то, что Браун делал, сидя в моем черепке и распоряжаясь моими ручками-ножками, — отлично помню. Потому что это был я. Вот этот самый. У меня даже шрамик небольшой на морде остался от какого-то пореза. По-моему, тогда мы с Марселой вылетели на полицейский пост, я, то есть Браун, приложил четверых из автомата, а пятого позабыл. Этот пятый всадил пулю в ветровое стекло грузовика, стекляшкой меня и царапнуло…
— Коля… Коля… — Марьяша дышала тяжко, жадно, она положила свою немного одутловатую щеку на мою ладонь, потерлась как кошка. Шарики у нее
под халатом были ничего, это я знал по прошлым разам. Рука сама собой забралась и начала гладить скользкую, прилетевшую кожицу этих яблочек. Эх, Марианна, тебе бы еще и рожу чуть-чуть поприятней! Ну, да с лица не воду пить…
Все с ней можно делать, на все она согласна. Можно прямо тут в кухне повалить на пол, можно животом на стол уложить, можно в кресле оставить и ноги себе на плечи закинуть… Дьявольский соблазн! Я ведь могу ее избить в кровь, растерзать, просто убить, и ничем не рискую. Ничем! Что мне стоит перед милицией отмазаться! Ни шиша. Они еще по моему заказу подставу найдут, на кого все и спишут. Алкашей, наркоманов в ломке, просто психов — хоть пруд пруди. А перед Чудо-юдом, хоть и потруднее, но тоже можно. Здешний профилактик в два счета выдаст справочку, что девочка стучала, и тогда не только она, но и вся родня, которая ее моему отцу на постой ставила, кишок не соберет. Не больше полутора тысяч зеленых мне весь отмаз обойдется.