Московский бенефис
Шрифт:
— Сто двадцать — это на порядок выше, чем у тебя, — прикинул я. — А сколько у человека таких «файлов» в среднем?
— Было известно, что до 25. Но чтоб 126! Такого не было.
— Если у меня от рождения было, скажем, 25, то от Брауна мне перешло 101! Это еще на четверых нормальных хватит!
— В том-то и дело. Может быть, в память Брауна загрузили еще четверых людей и когда-нибудь с помощью той самой «руководящей и направляющей» хотели включить… А мы сейчас залезем и посмотрим… Она, кстати, может и не пустить нас, об этом мы тоже не должны забывать.
— Слушай, а как ты разберешься, что в моей памяти от меня, а что от Брауна? Я вот вижу — на дисплее у тебя какая-то томограмма мозга или что-то еще. И там пятна какие-то… Это и есть?
— Да, тут участки, в которые без раскодирования не войти.
— А что ты у самого себя раскодировал?
— Я еще не знаю, что именно: то ли случайное сочетание образов, иначе говоря, сон, который я когда-то увидел, напугался и «забыл», то есть моя голова не стала стирать эту память, а только закодировала, то ли…
— Что?
— То ли его генетическая память, которая идет черт-те из каких времен, от давних предков.
— А ты что-нибудь древнее увидел?
— Да, — усмехнулся Чудо-юдо, — я, видишь ли, увидел себя обезьяной, за которой саблезубый тигр гонялся…
— Ну и как, догнал?
— Судя по всему — да! Острая боль где-то в области шеи — и все… Тьма.
— Как же тогда это с генами передалось? — хмыкнул я. — Раз тигр его придавил…
— Ты понимаешь, я думаю, что это не прямая запись ситуации, а модельная. Думаю, что тот австралопитек или дриопитек какой-нибудь увидел смерть своего сородича и как бы перенес эту ситуацию на себя. Причем, я думаю, что это у него само по себе, без включения подкорки получилось. Сам организм, автоматика, так сказать. Это было нужно для выживания, а потому мозг загрузил все в генную память. Убежден, что у этого австрало— или иного питека благодаря этой генной памяти форсировалось много полезных качеств, которые передались потомству и совершенствовались из поколения в поколение. Тигров чуяли за версту, сначала бегали от них, задние конечности развивали. А потом один взял дубину и ка-ак…
— Это точно! — улыбнулся я, пародируя товарища Сухова.
— Но потом содержать такой объем памяти в голове стало не нужно. И какой-то механизм свернул этот обширный набор сведений в одну ячейку. Про запас. Хотя очень может быть, что произошло это тысячи лет спустя, когда уже не тигры охотились на людей, а люди на тигров.
— Значит, я могу себя кем угодно увидеть? — спросил я. — Ведь какие-то гены у нас еще от динозавров идут…
— Это верно, — кивнул отец, — но мы тут говорили о спонтанной, животной архивации памяти. А она бывает и управляемой, целенаправленной, то есть тут уже другие люди определяют, что у тебя отложится в этой закодированной ячейке… Вот что эти люди в Брауна зарядили, меня и интересуете. Давай лапу, вкачу тебе 329-й.
— Господи, всеблагий, спаси и помилуй мя грешного!
— Не кощунствуй, обалдуй! — проворчал Чудо-юдо, всаживая мне иглу в предплечье.
— Ну, как говорится, доброго пути. Все, что ты увидишь во сне, я сейчас увидеть не смогу, только потом, когда все импульсы запишутся, смогу твою историю во сне поглядеть… Думают ребятки над преобразователем, чтоб можно было мысли в видеообразы переделывать и показывать по обычному видаку, но пока ничего не выходит.
Я плохо слышал последние слова, медленно погружаясь в сон…
То, что переживалось мною дважды: переход из Короткова в Брауна и обратно, запомнилось мне двумя основными моментами. Во-первых, ощущением беспокойства, а во-вторых, наползанием одной памяти на другую, смешением одних картинок с другими, заменой языковых понятий — словом, тем, что лучше всего характеризуется словами «компот в голове».
Беспокойство стало появляться почти сразу. Оно шло от того, что организм какие-то сигналы не понимал и, как всегда в таких случаях, прозванивал нервную систему. А вот смешения картинок не было долго. Я ощущал себя Дмитрием Сергеевичем Бариновым и никем больше. Ничего, связанного с Брауном. Напротив, все хорошо сохранившиеся в памяти моменты его биографии, то есть те, что Браун пережил в теле Короткова, стали блекнуть. Мне пришло в голову на какую-то минуту, что Чудо-юдо ошибся в кодах и его 329-й с «дополнительными свойствами» (то есть какими-то биологически активными ферментами или черт его знает какими добавками) попросту сотрет всю мою память о Брауне. Говорил же Чудо-юдо о «самоликвидаторе»! Лишь бы мне этот «самоликвидатор» инсульт во цвете лет не организовал…
Однако архивированная память все-таки поддалась! Это произошло как-то разом, взрывным образом. Совсем не так, как в прошлые разы. «Компот» в голове продлился не более пяти-шести минут.
Сначала я, все еще чувствуя себя Бариновым, вошел в какое-то смутное, пограничное состояние, будто вот-вот должен был проснуться или, наоборот, умереть. Беспокойство подошло к пику, я отчетливо ощущал, как колотится сердце — ударов 90 в минуту, не меньше!
И тут сверкнул яркий свет! Солнечный, не электрический. Солнце било мне прямо в глаза с горячего — именно таким я его ощутил — голубого неба. Било через какие-то щели в странной кровле… Пальмовая хижина! Чего ж я удивляюсь, я всю жизнь тут прожил… Все тринадцать лет. Как тринадцать? Разве мне не тридцать? Да нет, тринадцать. В тридцать лет люди уже старые и умирают… Что ты мелешь? В тридцать лет жить да жить, я еще 2000 год увидеть должен… Иезус Мария! Сеньор спятил! Сейчас от Рождества Христова год 1654-й, так говорит падре Хуан. Я, правда, не знаю, что больше, черный мальчик не должен знать больше белого сеньора, но если одна тысяча всегда меньше двух, то значит 1654 меньше, чем 2000, на 346 лет. Как это у меня получилось? Я ведь только до пятидесяти считать умею… Но 346 лет вам не прожить, сеньор. Уж это точно…
Еще несколько секунд я помнил, что когда-то был Брауном, Коротковым, Бариновым, Анхелем Родригесом. Но потом все зачеркнуло одно имя — Мануэль. Я
— Мануэль, фамилии у меня нет. Зачем негру фамилия? Я — раб, вещь, я продан и куплен еще тогда, когда мою бабушку привезли на этот остров. Да, это Хайди, но я не знаю, что это Хайди. Это вы знаете, сеньор… не знаю вашего имени. Вы мне приснились. Вас нет. А я — есть. Есть хижина, есть моя мама, есть моя бабушка и мой маленький брат Педро. И есть надсмотрщик Грегорио, который сегодня будет жениться на моей маме, потому что так велел падре Хуан…
Часть вторая. ЕДИН В ТРЕХ ЛИЦАХ
НЕГРИТЕНОК МАНУЭЛЬ
Говорят, что раньше все люди были белыми. Очень давно это было. Тогда еще даже моей мамы на свете не было. А моя мама уже совсем старая, ей уже, наверное, тридцать лет. Падре Хуана тоже не было, и сеньора Альвареса, и доньи Маргариты, и надсмотрщика Грегорио. Но падре Хуан знает, что тогда было, потому что он падре. А падре все знают, наверное, потому, что они умеют читать книги. А падре Хуан и вовсе самый умный, потому что у него есть очки. Вот так, раньше все люди были белые, такие, как донья Маргарита. У всех мужчин были большие бороды, а у женщин — длинные и гладкие волосы. Все ели много бананов и еще много мяса и рыбы. Но при этом они очень плохо себя вели. Наверное, не слушались. Самое главное, что они не верили в Господа Бога. А Господь Бог — это Великий Дух Земли и Неба, с ним шутки плохи. Он вроде надсмотрщика Грегорио, все видит. Если надсмотрщик Грегорио заметит, что плохо работаешь, — сразу выпорет. У него плетка из акульей кожи, три раза хлестнет — неделю не сядешь! А у Господа вместо плетки — гром и молния. Если увидит, что люди живут плохо и не так, как он велит, то сразу — бах! — и убьет громом.
А те люди, которые все были белыми, в это не верили. Это им Господь не простил. Он устроил потоп. Пошел дождь, и все залило водой. И острова нашего не было, и Африки, даже Испанию залило вместе с королем. Про это падре Хуан не говорил, но я и так догадываюсь, что ее залило. Бог велел затопить все на свете, значит, и Испанию тоже. Правда, падре Хуан говорил, что Испанию Бог любит больше всех, потому что там в него лучше всего верят. Но все же он, наверное, и ее затопил.
Господь, как говорит падре, милостивый человек. Он пожалел утопить всех сразу. Он выбрал одного мудрого старичка, которого звали Ной, велел ему построить ковчег и на нем уплыть. А у Ноя этого было три сына, два умных, а третий дурак. Того, который был дурак, звали Хам. Вот от него все мы, негры, и пошли. Когда Ной со своими парнями вышел на берег, они стали глушить ром, как моряки в таверне у сеньора Маркеса. Больше всех упился сам старый Ной. Он снял штаны и стал плясать голый, как пляшет шлюха Пепита в том же кабаке. А Хам его стал осмеивать и показывать на него пальцем. За это его братья набили ему морду и вымазали сажей. А Господь отправил его в Африку и там велел жить. Вот оттуда и взялись негры. За то, что этот дурак Хам посмеялся над своим папашей, мы все должны работать, слушаться всех белых и молиться Господу Богу.