Московский гость
Шрифт:
– Есть любители порассуждать об исторической жизни одних народов и внеисторической других, - сказал экскурсовод и очертил пальцем в воздухе круг, в который следовало, по его мнению, поместить упомянутых любителей. Но что это такое - историческая жизнь? Процесс, не правда ли? Это процесс. Но чем же, спрашивается, не процесс жизнь какого-нибудь первобытного племени, у которого шаман, умеющий путешествовать на небо и в подземные миры, наивные, но прочные верования, обычаи, ритуалы и зажигательные пляски? Скажут, что жизнь Шекспира важнее и ценнее жизни всего такого племени. Может быть, хотя вопрос и спорный с гуманистической точки зрения. Шекспир участвует в историческом процессе, созидает его, вносит лепту. Но каким образом в том же процессе участвует, например, пекарь, выпекающий для Шекспира булочки? И что такое исторический процесс в глазах самого пекаря? Да ничто! Ему навязывают его разные мыслители и идеологи, которые пытаются организовать некое "мы" в народ и придать
Виктор исподлобья, дичащимся зверьком, взглянул на своих слушателей, подумал о чем-то мгновение, а затем продолжил:
– И разве каждый не должен решить для себя сам, чего он хочет, в чем он может и должен участвовать? Конечно, в обществе, которое на первое место ставит нравственные, религиозные, духовные проблемы и вопросы, тоже не очень-то принято согласовывать общие положения с потребностями отдельных членов и человека чаще всего без его согласия включают в систему ценностей. Но в таком обществе тебе, по крайней мере, не предлагают удовольствоваться ролью какого-то там пекаря, не выдают это за земной рай, а говорят о рае небесном и всем строем жизни вынуждают тебя осмыслить и познать самого себя. И тут новая опасность, признаю! Но и смело смотрю ей в глаза, потому что я все-таки за общество с духовными запросами. И чем больше эта опасность, тем выше я поднимаю голову, тем решительнее готов выступить... впрочем, вас занимаю не я, а та маленькая загадка, которую я загадал. Что за опасность, спрашиваете вы? Вот она: мало того, что твое самопознание никем не будет учтено и востребовано даже в самом духовно ответственном обществе и ты никуда не продвинешься только оттого, что познал себя, увидел в себе личность и обрел в себе же духовного друга и спутника. Это еще не все... Гораздо хуже то, что, надумав примениться к действительности со всей своей обретенной и узнанной духовностью, ты скорее всего очень скоро окажешься не у дел, сядешь в лужу, потерпишь поражение, в лучшем случае достигнешь каких-то более чем приблизительных и призрачных успехов, а сам превратишься в карикатуру на того, кем на миг предстал в своем озарении.
Оратор, смущенный и раздосадованный тем, что выход находился в такой близости - достаточно было пресечь поток красноречия - а он между тем блуждал в лабиринте, где слово цеплялось за слово и одно это загоняло в какие-то причудливые, словно бутафорские, словесные тупики, в недоумении покачал головой.
– Где же выход?
– вскричал он.
– Смириться с бесхитростной и по-своему, конечно, отрадной судьбой пекаря, добиваясь уже только улучшения условий труда и повышения доходов? Или бежать от действительности, свято оберегая от ее насилия, от ее, да позволено мне будет так выразиться, сатирического, ядовитого жала свой хрупкий внутренний мир? Чтобы дать какой-то определенный ответ на этот вопрос, нужно прежде понять и усвоить, что ответом тут не отделаешься, что вопрос останется и после ответа, если он не будет подразумевать сознательное, твердое решение. Это уже не вопрос, а необходимость решения. Ибо если я скажу, что неплохо в сущности быть и пекарем, то уже в следующее мгновение встанет вопрос, а не лучше ли все-таки спастись бегством. А важным кивком головы подтвердив целесообразность бегства, я тут же почувствую, как мои взоры с умилением обращаются к пекарскому счастью. Я испробовал и то, и другое. Я чуть было не стал пекарем, но обратился, и пожалуй своевременно, в бегство. А едва просиял, убежав на спасительное расстояние, как с тоской взглянул назад. Итак, не ответ, а решение, вот что становится насущной необходимостью, потребностью и пределом наших мечтаний. Но возможно ли оно, это решение, если решив одно, я тотчас же пожелаю другого? Выходит, дело и не в решении? А в чем же? Ведь только что мы заговорили о насущной необходимости решения - и уже отвергаем эту самую насущность. Ба!
О, вопросы, вопросы... Или один, главнейший, наиважнейший вопрос! И так хочется услышать ответ! Но сам по себе ответ, как мы установили, ничего не значит, с другой стороны, окончательное решение не дается и, может быть, просто невозможно... так что же остается? Надежда? На что именно? И что такое надежда? Сон, иллюзия... извечное сворачивание на путь к надежде получить некую награду за гробом, иными словами, надежда на надежду. Заколдованный круг? Лабиринт? Может быть, вы видите из него выход и подскажете мне его? Ответ и решение я отмел, надежду тем более... какое слово вовлечете вы в круговорот наших исканий?
Виктор поставил вопрос, но ответа и не думал ждать. Безнадежно махнув рукой, он встал и быстро зашагал прочь, не попрощавшись с Григорием.
– --------------
Григорий и Вера спустились с горы и вышли на дорогу, ведущую к Беловодску. Девушка решила часть пути пройти с другом, чтобы ему, как объяснила она с улыбкой, не было так одиноко. А как именно и, собственно, почему ему одиноко, Вера пояснений не дала, предоставив Григорию возможность свободно строить догадки. Перед мысленным взором Григория все еще мелькала фигурка таинственно и скорбно удалявшегося Виктора. Рядом с шоссе вилась тропинка, они сошли на нее и скоро углубились в лес.
– Мысли моего брата мечутся в замкнутом пространстве, - сказала Вера, - Это выглядело бы не столь прискорбно, когда б причиной этому было не пожирающее его честолюбие.
– А ты не преувеличиваешь?
– откликнулся Григорий.
– Нисколько. Снедает и пожирает. Он не находит себе места, ну и себя тоже не находит.
– А по его виду можно заключить, что он чувствует себя здесь превосходно.
– Здесь? Ну, естественно... И все же это обманчивое впечатление, я бы сказала, скользкое. Хотя лучше, чем здесь, он нигде себя не чувствовал бы, и порой ему действительно ничего не надо, кроме как сидеть в Кормленщиково и сознавать себя служителем того культа, который мы создали вокруг имени покойного поэта. У Виктора честолюбие доходит до чего-то физического... как потливость... не знаю, понятны ли тебе мои слова. Что-то вдруг поправляется у него в организме, утрясается, и вся его душа обретает стройность, он улыбается благожелательно и готов признать, что его жизнь, невзирая на все мелкие недоразумения, сложилась в общем и целом неплохо, даже отлично. А затем наступает расстройство, и он болен, по-настоящему болен, воспален. Он страдает оттого, что такого, какой он есть, миру как будто недостаточно, и мир не замечает его, не воздает ему должное, не откликается на его призыв. А на чем это держится, ну, все эти его требования и претензия, ты понимаешь?
– Не знаю, - ответил Григорий и пожал плечами.
– Я вот только думаю, что твои слова можно до некоторой степени отнести и ко мне.
– Может быть, - согласилась Вера.
– Видишь ли, на убеждении, что большинство людей, особенно из тех, кто достиг так называемого житейского успеха, хуже, недостойнее его, вот на чем это держится. Он находит людей слишком расчетливыми, меркантильными, бездуховными. А между тем вся его духовная связь с миром состоит лишь в воспаленном ожидании признания его достоинств. Это ожидание поддерживает в нем жизнь.
– А чего ждать?
– удивился Григорий.
– Признания, я же говорила...
Григорий нетерпеливо, не дослушав, заметил:
– Да будет тебе, что тут такое можно и нужно специально признавать! И потом... Связь, возможно, и да... но ведь в этой связи наверняка не вся сущность, не все его внутреннее содержание!
– Да, наверное, но когда дело обстоит так, как обстоит с ним, то и вся духовная сущность, как бы она ни была содержательна, висит на тончайшем волоске. И в любой момент рискует разбиться...
– Я думаю, это внешнее впечатление, - возразил Григорий. Он помахал рукой, как веером, перед своим носом, обдавая себя свежим ветерком. Жаркий денек! Да... Ты знаешь брата лучше, чем я, но ты знаешь его и слишком давно, и тебе просто необходимо вычленить в нем что-то главное. Поэтому ты говоришь о его сумасшедшем честолюбии. Для меня же главное теперь в нем, как он сегодня ушел от нас на горе... вылитый трагик! Так не ведут себя люди, у которых нет иной заботы, кроме как снискать мирскую славу. Я не сомневаюсь, что тщеславие ему присуще, но не в такой степени, чтобы сам он, помимо этого тщеславия, выглядел очень уж хрупким и беспомощным. Он может испытывать муки разочарования и неудовлетворенности, но вряд ли он когда-нибудь признает себя потерпевшим полное поражение и ни на что не годным.
В тени леса Вера ступала бесшумно, как большая кошка, вышедшая на охоту. Григорий внимательно посмотрел на нее, ему казалось, что тропинка сама стелится ей под ноги, тогда как от него бежит и уворачивается, заставляя его продираться сквозь какие-то противные колючие заросли, и он думал даже не о любви Веры к брату, а том, что такое Виктор в свете ее отношения к нему. Не питается ли она энергией, которую излучают его страдания? Не исключено, что спокойной, достигшей своих пределов и даже чуточку величественной ей помогает чувствовать себя сознание, что никто, кроме нее, не согласится взять на себя заботы о бедствующем брате и потому ее долг посвятить свою жизнь ему, стоять возле него "на подхвате", исследуя его душевные расстройства и обуздывая, как только он вздумает выйти за рамки приличий.