Московский гость
Шрифт:
Вполне вероятно, что у Веры это потребительское отношение выразилось не в столь уж явной форме и не обязательно ее сознание долга оказалось ниже истинного сострадания и готовности к самопожертвованию, но, решил Григорий, совсем избегнуть двусмысленности в отношении к брату ей, конечно же, не удалось, ибо ничто так не властно над женщиной как эта жажда потреблять, завладевать под видом опеки, закабалять с самой благовидной целью. И ему захотелось откровенно поговорить на эту тему.
– А что, если не честолюбие, направляет меня? Я приехал сюда, сразу возникает вопрос, кто я такой, мне мало показалось почислиться туристом, подайте мне ранг путешественника. Возможно, я достиг этой заветной цели. Но и этого как будто мало... я остался здесь, а ради чего? Разве не честолюбие побудило меня сделать это? Не честолюбивое желание стать другим, более заметным, признанным? Я уж даже решил было, что стал поэтом. А раз
Вера, как бы почуяв подвох, не позволила заманить ее в ловушку намеренным искажением истины:
– Философию и поэзию любви создали мужчины.
– А в жизни ее самыми большими и бойкими пропагандистами являются женщины, - настаивал Григорий.
– Любовь! Полюби - и ты найдешь выход из самого, казалось бы, безвыходного положения. Нелепыми безделками покажутся тебе всякие псевдофилософские выкладки об исторической жизни и опасность сделаться карикатурой на самого себя. Но из этого оптимистического рассуждения не видно, что любить стоит жизнь как таковую, а не что-то определенное в жизни. Отдельные, редко встречающиеся люди достойны неподдельного восхищения, но человеческий род в целом никакого уважения не заслуживает. И женщины эгоизм человечества, ведущий в конечном счете к погибели самое жизнь, превратили в нерассуждающий и бесстыжий пафос любви. Любят же они при этом прежде всего самих себя.
Григорий шел рядом с женщиной, чтобы иметь возможность постоянно видеть ее лицо, следить за сменой ее настроений. Вынеся свой приговор, он увидел, что Вера уныло насупилась, обмякла, как если бы со всякой любовью в ней теперь было покончено.
– Не только в любви дело, а спасения в ней, может быть, и вовсе никакого нет... Я могла бы напомнить Виктору о работе, - заметила она с загадочной усмешкой.
– Работа, да... но до определенного предела, а когда кризис? Честолюбие свойственно любому мужчине, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что мужчина с притупившимся честолюбием перестает быть мужчиной. Это известно. Но когда кризис, Вера? Когда человек душераздирающе вопит оттого, что не находит себя и что окружающие недостаточно, на его взгляд, ценят его достоинства? Когда сердце человека разрывается на части потому, что он не стал поэтом, хотя, черт возьми, непонятно, почему он должен был им стать? Тут уж случайно оказавшейся рядом женщине не остается ничего иного, как вложить в свою улыбку сочувствие, поиграть бровями в намеке на некие таинства, всем, впрочем, отлично известные. Но спасает ли эта женская любовь? Она приносит успокоение, утешение, забвение, это верно, но она не поднимает, не возвышает. Она не способна дать ничего лучше тех даров, которые принесло бы удовлетворенное честолюбие. И женщина понимает это изначально, она видит это яснее мужчины, на минуту опьяневшего от любви. В конце концов она видит, что не в состоянии дать ничего, кроме себя самой, своего тела. Но сначала надо еще довести мужчину до состояния, когда он, и протрезвев, уже не захочет вернуться к прежним своим привычкам и мечтаниям. Надо навалиться на него, ловко показывая всю прелесть и соблазнительность своих форм...
– Ну хватит!
– перебила Вера с досадой.
– Это старая песня!
Григорий усмехнулся, довольный, что вывел ее из себя. Ему хотелось знать, скольких любовников она имела. Необходимо было как-то закруглить мысль о ней, но, уносимый потоком слов, он то и дело проскакивал мимо поворотов, которые привели бы к такому закруглению.
– Песня старая, - любезно согласился московский гость, - но зачем же отказываться от нее? В ней много правды, правды, которая будет всегда. Она как нельзя лучше иллюстрирует то блуждание по замкнутому кругу, о котором говорил твой брат. Отношения между мужчиной и женщиной - что же в конечном счете важнее их на земле? Но если и они не ведут к просветлению, к подлинному преображению, то что же тогда?
– Обсуждать это нам имело бы смысл, когда б мы и были те мужчина и женщина, которые ищут отношений или, напротив, защиты от них.
Ее слова подвели их к черте, за которой уже невозможно было бы предаваться отвлеченным разглагольствованиям. Григорий нахмурился, легко различив за показным простодушием и доверчивостью женщины готовые жарко раскрыться ему навстречу объятия. Ничего удивительного в этой влюбленности пылкой провинциалки в загадочного столичного путешественника не было, и Григория подмывало ответить на ее зов некой взаимностью, но он слишком хорошо понимал опасность впоследствии долгие годы расплачиваться за приключение в лесу скукой и разочарованием.
– Ты дальше не ходи, я пойду один, - сказал Григорий.
– Почему?
– удивилась Вера.
– Я хочу попасть в Беловодск к началу праздника, а эти разговоры меня задерживают.
– Эти разговоры? Вот как ты понимаешь...
– Послушай, Вера, - перебил он нетерпеливо.
– У нас еще будет время поговорить. Не так ли? Наговоримся от души... Думаю, у тебя нет причин считать, что это не так. Время терпит. Я хочу сказать, мы не говорили ни о чем таком, что нужно решить безотлагательно.
– Я тебя не задерживаю, - сказала она и остановилась.
– Иди. Я вернусь домой.
Григорию показалось вдруг, что тропинка выскользнула из-под ее ног и она стоит по колено в траве, вырастает из травы, густой и ядовитой. Стоит между соснами, прямится в сосенку, юная и свежая не в пример им, вырастающим из глубокой тени, из лежащей на земле гнили.
– Как же ты пойдешь?
– спросил Григорий нерешительно. Побелевшее, белое, как снег, лицо Веры приковывало его взгляд, наполняло ужасом и желанием бежать.
– Хочешь, я тебя провожу?
– Нет, - отвергла она его вымученную снисходительность, - ты опоздаешь. Иди.
– Хорошо, - сказал Григорий.
– До вечера.
Есть в провинции девушки, - подумал он, шагая между соснами, - умные и тонко чувствующие, а все-таки и они удивительным образом сбиваются и как будто впадают в детство, когда доходит до самого сокровенного... До самого сокровенного? Возможно ли? Жена потому и жена, что она осталась в далекой Москве, а будь она здесь, она была бы чем-то другим, чем-то большим, чем просто жена и привычная обуза. На том быстром ходу, на каком сейчас обычно складываются отношения между юношами и девушками, мужчинами и женщинами, сокровенное оказывается, как правило, чем-то незамеченным, проскакиваемым, как бы даже неизреченным, и потом поздно вспоминать о нем и искать его. Я ли выяснил, - подумал Григорий, жестикулируя, как если бы говорил вслух, другие ли установили, а мне подсунули как данность, но уже известно вполне, что без этой самой сокровенности можно обходиться. Без полноты связи и святости брака. Как будто есть что-то важнее. А может быть, и в самом деле есть. Это более чем вероятно. Правда, все зависит от того, как складывается твоя личная жизнь. Моя складывается так, что я если и не нахожу вещи более важные, то по крайней мере твердо знаю, что они существуют.
– --------------
И снова наследники древней беловодской славы надели самое лучшее, что у них было, и, по совету градоначальника отбросив дурное настроение, в радостном предвкушении какого-то даже самоотверженного отдыха и веселья вышли на улицы. Они потекли в центр города, на площадь перед мэрией, по пути убеждаясь, что народный избранник не обманул и в самом деле отдал на увеселение городской души кругленькую сумму. Они шли, приятно удивляясь праздничному убранству улиц, и обсуждали между собой, во сколько обошлись все эти гирлянды, висевшие над головами прохожих, флажки, красочно размалеванные щиты с изображением сцен героического прошлого и назидательными примерами для подражания желающим хорошо провести время ныне, разноцветные лампочки, обещавшие с наступлением темноты создать необыкновенную иллюминацию. На всех углах появились лотки с выпивкой и закуской, и никто не находил ничего обидного в том, что бесплатно выпить и закусить можно было только в количестве одной рюмки и одного пирожка с капустой, а за повторные следовало платить. В указе поступать так таилась маленькая хитрость мэра, своего рода добродушная усмешка, между строк градоначальник как бы подмигивал и говорил населению: я-то знаю, вы догадаетесь! Догадаться и не составляло большого труда. В каком-то квартале от первого подвернувшегося лотка ждал другой с таким же дармовым угощением, и чтобы основательно подгулять, достаточно было хотя бы только пересечь из конца в конец набережную, где этих самых лотков возникло видимо-невидимо.
Сразу образовались специалисты, главным образом из числа вчерашних скептиков и нытиков, пожелавшие уточнить бдительность лоточников, и они принялись кружить вокруг одних и тех же кварталов, подходя к уже испытанным лоткам словно бы впервые. Затем и они сошлись на площади, обсуждая результаты. Одним удалось на дармовщинку выпить даже и до трех раз у потерявшего нюх на чрезмерно предприимчивых выпивох лоточника, а другие были уличены - видимо, теми торговцами, которые не поспешили с утра пораньше воспользоваться своим правом на бесплатное угощение, - и либо бежали не солоно хлебавши, либо не поскупились выложить ту небольшую сумму, что полагалась за выставленные на лотках дешевые напитки. Но и те, что удачно обвели вокруг пальца торговлю, и те, что вынуждены были вступить с ней в товарно-денежные отношения, были одинаково довольны. День начинался очень хорошо.