Московский процесс (Часть 1)
Шрифт:
Вызванные свидетелями, они мелочно и глупо запирались, горячились, ругались, точно неопытные воришки, пойманные с поличным. Приложив руку к уху, чтобы лучше слышать, подавшись весь вперед, в позе крайне неудобной даже и для более молодого человека, просидел много недель процесса некогда всесильный Лигачев. Неужто этот старый хрен еще чего-то не знает про свою партию? Отнекивался как мальчик, отказываясь признать свою подпись под документом, бывший член политбюро Дзасохов. Неужели не мог придумать отговорку посолидней? Выкручивался ужом вызванный из Германии Фалин. Все это были фигуры не слабые, я видел их подписи под страшными документами и решениями, стоившими жизни многим людям. В моем воображении они рисовались коварными, всемогущими злодеями, а при ближайшем рассмотрении оказывались
Но ведь и «президентская сторона» была немногим лучше. Разве что поинтеллигентней, пообразованней, да и то лишь внешне. И при виде этого парада советской «элиты» невольно вспоминался старый анекдот, имевший хождение еще в 60-х, о том, что три качества биологически не могут совмещаться в одном человеке: ум, честность и партийность. Одно из них непременно исключалось, коммунист оказывался или умной сволочью, или дебильным ортодоксом. По этой трещине они и раскололись при наступлении кризиса режима: в то время как меньшинство клинических идиотов продолжало маршировать под красными флагами, циничное большинство быстренько обратилось в «реформаторов», «демократов», «националистов», «рыночников». Для них события, произошедшие в России, означали не революцию, не освобождение от тоталитарного гнета и уж тем более не крушение идеалов, а всего лишь возможность стремительно ускорить свою карьеру, перепрыгнув сразу через несколько ступенек старой иерархической лестницы. Разве не заманчиво было секретарю ЦК по пропаганде вассальной Украины Кравчуку превратиться в президента суверенной ядерной державы? Или редактору экономического отдела «Правды» Гайдару — в премьер-министра России?
И какая разница, как это теперь называется — демократия или социализм? Для них, никогда не веривших ни во что, кроме своих привилегий, «демократия» означала лишь новые возможности обмана, а «рыночная экономика» значила только одно — коррупцию. Соответственно, любую частную инициативу они будут давить под видом борьбы с коррупцией, свою же коррупцию всегда оправдают нуждами «рынка» Вцепившись во власть с чисто ленинской хваткой, они никогда не позволят возникнуть ничему новому, кроме одного: новой мафии на месте старой.
Действительно, не прошло и месяца после августовского «путча», как новая «демократическая» власть перебралась в Кремль, заняла здания ЦК на Старой площади, пересела в кремлевские спецмашины, разместилась на спецдачах, спецквартирах, прикрепилась к спецбольницам и спецраспределению. А уж крали так, как и не мечталось при Брежневе. И что же, прикажете теперь все это отдать менее шустрой, более глупой половине своей бывшей партии?
Такова была подоплека процесса в Конституционном суде, его скрытая суть. Разумеется, просидев в зале с полчаса в первый день, я больше там не появлялся до самого дня своих показаний, а сидел и сканировал документы в комнате отдыха, где при желании можно было следить за процессом по монитору. Или шел через улицу, в архивы ЦК. А уставши сидеть за компьютером, шел прогуляться по знакомым с детства переулкам, но почти ничего не мог узнать, словно попал в абсолютно чужой город.
Москва выглядела чудовищной развалиной, будто ее долго бомбила стратегическая авиация Соединенных Штатов. Не стало целых улиц, перекопанных какими-то канавами — то ли противотанковыми рвами, то ли траншеями для укладки канализации. По бокам высились одни фасады с мертвыми дырами окон да полусгнившими лесами. Сквозь груды обвалившейся штукатурки росла трава, а то и кустарник. Видно было, что все это стоит в запустении уже много лет, с тех самых пор, наверное, как внезапно, вследствие какого-то загадочного катаклизма, оборвалась здесь жизнь. Даже своего дома я не нашел: он был снесен вместе с другими домами нашего квартала, а на образовавшемся пустыре высился теперь огромный генеральский дом эпохи поздней империи зла. Лишь изредка чудом уцелевший кусок лепного карниза полуразвалившегося особняка или проржавевшая решетка ограды тревожили в памяти образы иного города. Ведь это здесь, сообразив годам к пятнадцати, в каком месте угораздило меня родиться, я жил во вражеском окружении, вроде передового отряда всемирной освободительной армии, заброшенного в тыл врага. Эти улицы снились мне в тюрьме, эти переулки и проходные дворы сотни раз укрывали меня от КГБ, а эти особняки были моими единственными друзьями, которым я мог полностью доверять.
Или это мне только приснилось? Не было уже ни особняков, ни проходных дворов, чтобы подтвердить мою память. Не пришла и армия на выручку своему отряду — ее, как выяснилось много позже, просто не существовало. Все в моей жизни оказалось фантомом. Осталось лишь огромное заброшенное кладбище, где, как известно, торжествуют только черви.
А еще осталось недоумение, горечь, чувство бессилия и напрасно прожитой жизни.
Да почему же, черт возьми, не смогли мы окончить эту главу нашей истории более достойно? Чего мы не сделали? Где ошиблись? Или, быть может, наши усилия были и безнадежны, и бессмысленны?
Глава третья
НАЗАД, В БУДУЩЕЕ!
1. Так где же мы ошиблись?
Как ни странно, возможность такого исхода в России не казалась мне реальной довольно долго, вплоть до самого появления Горбачева и его гласности. До этого я всегда предполагал, что крушение коммунистической системы произойдет лет на десять позже, к концу века, но зато будет гораздо более радикальным, чем это вышло. Разумеется, сам факт неизбежности ее крушения сомнений не вызывал, но — когда и как? Лет десять-пятнадцать тому назад вопрос казался скорее академическим. Вспоминаются наши дискуссии семидесятых годов, начатые еще Амальриком в его «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», где он вполне логично и, как теперь видим, правильно описал сценарий распада СССР на отдельные республики. Неважно, что начальным толчком, вызывающим этот распад в его сценарии, была война с Китаем, которой так и не произошло, гораздо важнее основной его тезис о том, что режим дряхлеет, растет оппозиция (в том числе и националистическая) и, стало быть, серьезного кризиса СССР уже не пережить. О том же, в сущности, были и многие другие книги того времени, от солженицынской «Бодался теленок с дубом» до моей «И возвращается ветер».
Вопрос этот, однако, был гораздо актуальней, чем казалось тогда, что я понял, только оказавшись на Западе. То, что для нас было очевидно в силу нашего опыта, здесь считалось не просто спорным, но скорее абсурдным и даже опасным бредом эмигрантов, вроде уверенности кубинских антикоммунистов в легкой победе при высадке в заливе Свиней. Запад не пожелал отнестись к нам всерьез. В лучшем случае на нас смотрели как на курьез — как ихтиолог, по меткому сравнению Амальрика, слушал бы внезапно заговорившую рыбу, будучи при этом уверен, что все равно знает про нее гораздо больше, чем она может рассказать.
Между тем, вся политика Запада в отношении советского блока вращалась вокруг этого вопроса, и если мы были правы, возвещая такое одряхление режима, при котором он не мог уже выдержать серьезного испытания, то Западу следовало сознательно создавать напряжение, вынуждая режим тратить последние силы. Да так оно, отчасти, и произошло в начале 80-х, когда более жесткая политика Рейгана и Тэтчер (совпавшая, к тому же, с кризисом в Польше и Афганистане) заставила-таки режим перенапрячься, чего он и не выдержал.
Но десять-пятнадцать решающих лет оказались потеряны. Если бы Запад последовал нашим советам, шел на обострение отношений вместо их «разрядки» и, главное, сумел освоить приемы «идеологической борьбы», Советский Союз рухнул бы на десяток лег раньше, а результат был бы совершенно иным. По крайней мере, не было бы сомнений в том, кто победитель, а кто побежденный, а процесс выздоровления в России шел бы сейчас столь же успешно, как в Чехии.
В 70-е годы, однако, об этом можно было только мечтать. На деле приходилось опасаться прямо противоположного — полной капитуляции Запада перед советским монстром. Но если в этом вопросе мы были более или менее едины и, как могли, противились западному слабодушию, то вопрос о том, каким образом произойдет крушение режима, оставался спорным даже среди нас.