Московское наречие
Шрифт:
Надеясь захлестнуть ее волной, Туз немедленно призвал Сому с Варуном и предложил выпить во имя братства на брудершафт, но Клара и ухом не повела, рассказывая дальше:
«Со временем древние боги-братья слились в одном Брахме, творце всего сущего. Он запустил сансару, круговорот рождений и смертей, откуда разумные души стремятся выйти в нирвану. К сожалению, далеко не все. Иным, похоже, даже нравятся рабские цепи перевоплощения. Сидят бессмысленно и бесконечно на огромном колесе обозрения, не видя толком ничего вокруг, – вздохнула, отодвигая льнувшего Туза. – Волю Брахмы, имей в виду, всегда исполняла его жена Шакти, клыкастая демоница с кровавыми
Эти новые знания сильно взбудоражили. Словно безрассудный жрец, Туз возжаждал изведать всего разом – обрядов, брачных ритуалов, жертв, мяса, еще вина. Зрение до того обострилось, что разглядел, как многолика Клара, будто мировая душа, с которой рано или поздно, но непременно соединишься. Более того, увидел вдруг на столе некий документ, где к светлому ее имени присовокупилась гнедая фамилия – Волосатова. Немыслимое сочетание вмиг отрезвило, будто нашатырь. Колесо заскрипело, останавливаясь. Затишье и безветрие пали.
«Вот ты и приблизился к нирване, что на санскрите буквально значит угасание, недуновение, отсутствие желаний, – прозорливо, как ведьма, отметила Клара. – Всегда одно миганье глаза от исступления до покоя. Надеюсь, теперь ты понимаешь меня. Когда голова забита письменами, ровным счетом ничего постороннего не хочется. Дождемся лучших времен»…
И Туз, конечно, согласился. Более трех волн он никогда не пускал. Если разбивались о скалы, отходил без печали в сторону. Он не считал себя завоевателем, обходясь без затяжного громящего прибоя, что сокрушает в нежный песок любое побережье. Вообще долговолнение вредило ему. Переживал возможное так сильно, что потом, когда оно случалось, нередко лишь руками разводил. Поэтому любил случайные встречи – снег на голову. Внезапность непонятна, остра и живописна, как цыганка Рая у входа в Парк культуры.
На сей раз он только что вышел весьма опустошенный, нога за ногу, от Клары. Не пройдя и трех шагов, споткнулся о совковую лопату и рухнул на колени перед Электрой Эридовной. Она подняла и отвела в палатку. Уложила на раскладушку и попыталась запихнуть в спальник, да отвлеклась, заслышав из транзистора ускользающий голос «Свободы».
Давно и навсегда потрясенная бедами разных племен и народов, природная красавица Эля, служа в Институте этнографии, мало заботилась о своей внешности, а более о свободе и правах человека. Что ее возбуждало, так это призывы к резистенции и борьбе.
И хоть до Элиной тридцать первой буквы алфавита не дошел вроде бы черед, однако изворотливыми усилиями Туза они вместе очутились в односпальном мешке, где от стесненности сразу возникло напряжение, равное, как известно, произведению силы тока на сопротивление участка.
Ах, до чего же много «пыр» в русских словах! Прыгая по ним, как по болотным кочкам, не просто добраться от напряжения до спряжения. Того и гляди, прицепится неуместный вопрос. «Ты случаем не в партии? – щипнула Эля за ухо каким-то точечным зарядом. – С партийными не сплю! По мне так лучше грабитель и растлитель, чем коммуняка!»
Он постарался успокоить, выразившись вполне уголовно – мол, «деда моего шлепнули», – и даже показал расстрелянную рубашку. Умолчал, впрочем, что дед был из большевиков.
Все же Эля обругала их, снимая трусы с вышивкой «но пасаран», но запнулась: «А как ты относишься к вторжению в Чехословакию?» Готовый уже сам вторгнуться,
Вокруг строгого лица Эли возникло голубое свечение и вспыхивали маленькие искорки – настолько она переполнилась положительными, судя по всему, токами. Ее заряженные частицы сновали очень быстро, порождая магнитное поле, в котором хотелось остаться навеки. От этой батарейки могло бы завестись множество приборов и двигателей.
Сама страсть, наступившая скоро, была буйной и краткой, как коронный разряд или случайный взрыв самодельной бомбы, – скорбная, будто вопль по невинно репрессированным, по всем подавленным вообще.
Перегорел лагерный фонарь и окончательно заткнулся транзистор. «Глушат, сволочи! – резко переключилась Эля, без всякого промежутка закурив „Беломор“. – Надо помнить о зверствах режима! – кивнула на папиросу. – Знаешь, как звучит на тюркских языках государство? Давлат! Чуешь, как давит держава, держит всех нас в железном кулаке!»
И Туз покорно кивал, хотя, лежа сверху, не ощущал давления. «Если думаешь спать со мной, будь добр, примкни к борьбе!» – предупредила Эля. И сразу мрачно замкнулась, узнав, что у него нет ни одного знакомого иностранца для отправки за кордон списков узников совести. «Вообще-то я переспала с тобой из чистого гуманизма. Хотела отвлечь от кур и беспробудного пьянства». – Она выдралась из мешка и безуспешно, лишь растравляя себя, ловила, опустившись на колени, «Свободу». Ах, как хорошела, когда негодовала! Чем более гневалась, тем лучезарней становилась, и груди ее уподобились опрокинутым курганам – Тюбе и Мине. В конце концов, плюнув на транзистор, с яростью обрушилась на подобравшегося сзади Туза: «Мелкий божок плодородия Фуфлунс! Покажи тебе пах, ты и Родину продашь! Вот из таких и выходят Иуды».
Пережив оргазм как ущемление прав человека, не могла угомониться: «Не Туз, а шестерка! – крыла его, на чем свет стоит. – Выхолостить бы тебя, скотский раб страстей!»
Не одеваясь, голая и гордая, навсегда вышла из его палатки. Уже рассветало, и сонное облепиховое царство начинало, шурша, пошевеливаться. Быстро, как из ведра, все залили окрепшие звуки, включая медный звон с птичьего двора и какие-то отдаленные дудки.
Хлынул дождь, тоже настоянный на облепихе, и очнулась речка. Набухая, переполняясь до потери памяти витаминами, струилась средь кустов, словно подмигивала, чем напоминала о Лете.
Он чувствовал себя не ко времени, никчемным в государстве – ни той, ни этой стороне. Инакомыслящие пинали и поплевывали, угадывая коллаборационизм. Однако и Комитет не вербовал, и в партию не звали. И даже в храме Всех Святых во время службы патриарха ему вдруг так подурнело, еле успел выскочить. Да, пожалуй, все общественные органы отвергали его, а принимали радушно и влекли только частные, половые, где Туз и находил утешение.
Под Курган-Тюбе среди зарослей облепихи, заглянув случайно на птичьем дворе в новый медный таз, обнаружил с удивлением далеко уже не птенчика, а взрослую особь мужского пола – дядьку, уставшего от рабских пут. Печальное открытие. Хорошо, что отвлекла, пригласив на землю, Лета. «Может, еще чего-нибудь откопаю», – мигнула, накрывая просторным, как вселенная, подолом.