Москва 2042
Шрифт:
Многие двери охранялись. Когда мы проходили сквозь них, два автоматчика лихо брали на караул и щелкали каблуками.
Наконец мы оказались в очень просторной комнате с большим зеленым столом посередине. Комната была украшена многими портретами. Слева портрет Гениалиссимуса во весь рост в мундире и в сияющих сапогах. Он смотрел на противоположную стену, с которой ему отвечали восхищенными взглядами Христос, Маркс, Энгельс и Ленин.
В этой комнате в углу за большим столом со многими телефонами и даже селектором сидела средних лет секретарша в форме полковника. Ответив на наши приветствия самой дружелюбной улыбкой, она скрылась за кожаной
Кабинет был большой, старинный, из прежней жизни. В нем была дорогая мебель, кожаные диваны, кресла и длинный стол для совещаний. Другой стол, письменный, с десятком телефонных аппаратов разного цвета стоял в дальнем углу и за ним под поясным портретом Гениалиссимуса, разворачивающего рулон Правды, сидел представительный пожилой человек с совершенно лысым отполированным черепом и с маршальскими погонами на плечах.
Выйдя из- за стола, он удивил меня тем, что был не в коротких, как все, штанишках, а в суконных голубых галифе с красными лампасами и высоких хромовых сапогах. На голубом его кителе было много разных орденов, включая самые высшие. Дзержин представил нас друг другу, и я узнал, что передо мной первый заместитель Гениалиссимуса по БЕЗО, Главный Маршал Москорепа, пятижды Герой Москорепа, Герой Коммунистического труда Берий Ильич Взрослый. Берий Ильич обнял меня, как родного, похлопал по плечу, сказал: Так это вы! — и, повернувшись к Дзержину Гавриловичу, спросил, как идет подготовка к моему юбилею. Дзержин доложил, что подготовка идет полным ходом, трудящиеся вступают в соревнование, берут на себя повышенные обязательства, а Редакционная Комиссия готова выпустить массовым тиражом мою книгу, но…
— Вот об этом но мы сейчас и поговорим, — перебил маршал.
Он усадил меня в кожаное кресло, сам сел в другое, а Дзержин устроился на диване.
Прежде всего маршал поинтересовался моим самочувствием и спросил меня, как мне здесь нравится.
Я еще раз осмотрелся и сказал, что, в общем-то, нравится, помещение красивое и просторное.
— Нет, сказал Берий Ильич, — я спрашиваю не о помещении, а вообще как вам нравится у нас в Москорепе?
— И вообще, — сказал я, — ничего, нравится. Очень интересно.
— И погода нравится?
— Да, нравится. Замечательная коммунистическая погода. Солнышко светит, и ни одного облачка.
— Ну да, — согласился он. — Лето неплохое. Но облачные периоды, к сожалению, тоже бывают. Мы с ними боремся, но не всегда успешно. Иногда они бывают слишком даже затяжные. Впрочем, без облаков тоже плохо. Жарко. Как вы думаете?
Я сказал, что да, думаю, что довольно жарко.
— Да-да, — сказал он, — да, жарковато. Лето для нашего климатического пояса не очень обычное. Конечно, гораздо приятнее, когда солнце светит, но не слепит, греет, но не печет. И растут финиковые пальмы, и девушки в коротких теннисных юбочках кушают пломбир и смотрят на вас влюбленно. Не так ли? — спросил он и посмотрел на меня так, будто заглянул в самую душу.
Мне показалось, что я сразу вспотел. Боже мой! Да что же это происходит? Откуда они узнали про мой сон? Ведь я о нем никому не рассказывал, даже Искре. Неужели они при их отсталой технике даже сны умеют подсматривать?
— Кое-что мы все же умеем, — усмехнулся маршал, показав мне тем самым, что способен не только подсматривать сны, но и читать мысли.
— И книги читать умеем, — подхватил Дзержин, — чем и вовсе поверг меня в изумление.
Откровенно говоря, от всего этого мне стало немножко не по себе.
— Конечно, — продолжал маршал, — в реальной жизни не все бывает так, как во сне, не все так легко удается. И коммунизм наш получился не совсем такой, как мы планировали. Маркс нас немного подвел. Ошибся.
— Всего на две стадии, — вмешался Дзержин. Надо отметить, что он чувствовал себя в присутствии маршала совершенно раскованно.
— Ну да, — сказал маршал, — на две. В масштабе всемирной истории это не очень существенно, но для нас ощутимо. Ошибка Маркса состоит в том, что он обещал полное обнищание трудящихся при капитализме, а оно наступило…
— Наступает, — поправил Дзержин.
— А оно наступило, — повторил маршал сердито, — при коммунизме. И конечно, человеку с юмористическим складом ума все это, может быть, даже смешно. У нас есть над чем посмеяться. И над короткими штанами, и над газетой, которая издается в виде рулона, и над нехваткой первичного продукта. Но хорошо ли смеяться над нищими? А? Хорошо?
— Нехорошо, — признал я и очень смутился. Но я же смеялся только мысленно.
— Да не только! — возразил Дзержин и покрутил головой.
— Нет, не только, — подхватил маршал и посмотрел на меня пристально. — Вот я. Классик Никитич, хотел с вами поговорить об искусстве. Это очень интересная и безграничная тема. Что такое искусство, для чего оно существует, откуда в нем такая странная и непонятная сила, этого ведь, по существу, никто не знает. Вот вы, насколько я себе представляю, считаете, что искусство является всего лишь отражением жизни. Не так ли?
— Ну да, — сказал я. — В общем-то, примерно так и считаю.
— А это совершенно неправильно! — вскричал маршал и, вскочив с кресла, забегал по комнате, как молодой. — Классик Никитич, я вам вот что хочу сказать. Послушайте меня внимательно. Ваша точка зрения совершенно ошибочна. Искусство не отражает жизнь, а преображает. — Он даже сделал руками весьма энергичные движения, как бы пытаясь изобразить ими преображающую силу искусства. — Вы понимаете, — повторил он взволнованно, — преображает. И даже больше того, не искусство отражает жизнь, а жизнь отражает искусство. Вы вот смеетесь над нашими убеждениями…
— Что вы. Господь с вами, — сказал я поспешно. — Я бы никогда не посмел.
— Ладно, ладно, — поморщился маршал. — Вы все никак не можете понять, что нам о вас известно гораздо больше, чем вы могли бы себе представить. Но дело даже не в том, что именно мы знаем о вас. Наши знания обо всем гораздо глубже и обширней, чем были доступны людям ваших времен. И нам совершенно точно известно, что первичное вторично, а вторичное первично.
— Ну это уж совсем чепуха, — сказал я неожиданно для себя самого. — Это какая-то метафизика, гегельянство и кантианство. На самом деле первичное первично, а вторичное вторично.
Вот сколько меня жизнь ни учила, а язык за зубами держать не научила. Сколько раз внушали мне умные люди элементарное: пришло тебе что-нибудь в голову — не ляпай сразу. Подумай, стоит ли твоя мысль того, чтобы ее сразу выкладывать. Мое незрелое высказывание подействовало на маршала и Дзержина самым решительным и, может быть, даже зловещим для меня образом.
Берий Ильич, ни слова не говоря, вернулся на место, сел и стал смотреть куда-то мимо меня. Дзержин смотрел на маршала. Оба они молчали, и молчание это тянулось довольно долго. Потом маршал провел рукой по лицу, как бы снимая усталость, и сказал тихо: