Москва и москвичи. Репортажи из прошлого

Гиляровский Владимир Алексеевич

Пью чай, в голове думушка: где бы ночевать?.. Рассматриваю моего спящего соседа, но мне видна только кудлатая голова, вся в известке, да торчавшие из-под головы две руки, в которые он уткнулся лицом. Руки тоже со следами известки, въевшейся в кожу.

* * *

Пью, смотрю на оборванцев, шлепающих по сырому полу снежными опорками и лаптями… Вдруг стол качнулся. Голова зашевелилась, передо мной лицо желтое, опухшее. Пьяные глаза он уставил на меня и снова опустил голову. Я продолжал пить чай… Предзакатное солнышко

на минуту осветило грязные окна притона. Сосед опять поднял голову, выпрямился и сел на стуле, постарался встать и опять хлюпнулся.

Потом взглянул на меня и сказал:

– На завод пора, а я, мотри, мал, того… – И стал шарить в карманах… Потом вынул две копейки, кинул их на стол. – Мотри, только один семик… добавь тройчак на шкалик… охмелюсь и пойду! – обратился он ко мне.

– Ладно.

Я спросил косушку. Подали ее, четырехугольную, и принесли стаканчик из зеленого стекла, шкаличного размера. Из косушки их выходило два. Деньги, гривенник, конечно, уплатил, как и раньше за чай, – вперед. Здесь такой обычай.

– Пей!

– Налей. Руки не годятся, расплещут.

Я налил. Он нагнулся над столом, обеими руками обхватил стакан, понемногу высосал вино и сразу пришел в себя.

– Ну вот я и жив! Спасибо, брательник…

– Ешь крендели, закусывай, – предлагаю.

– Не надо. А ты чего не пьешь? – спрашивает меня, а сам любовно косится на косушку.

– Сыпь! Я не буду.

– Во спасибо!.. А то не прохватило.

На этот раз он сам налил полный стакан, выпил с маху и крякнул:

– Теперь жив.

– Чайку?

– Коли милость твоя, и чайком бы погреться…

– Малай-й! – подозвал он полового. – Прибор к паре и на семик сахару… Да кипяточку, – и подвинул половому свои две копейки, лежавшие на столе.

Половой сунул в рот две копейки, схватил чайник и тотчас же принес два куска сахару, прибор и чайник с кипятком. Мой сосед молча пил до поту, ел баранки и, наконец, еще раз поблагодарив меня, спросил:

– А ты по какой ударяешь?

– Да по такой же! Вишь, зимогорю…

– Я тоже зимогор, уж десяток годов коло Будилова околачиваюсь, а сейчас при месте, у Сорокина, на белильном… Да вчера получка была, загулял… И шапку пропил… Как и дойду, не знаю…

Разговорились. Я между прочим сказал, что не знаю, как прозимогорю до водополья и что сегодня ночевать негде.

– Эка дура! Да на завод к нам! У Сорокина места хватит…

– Да я не знаю работы…

– В однорядь выучат… Напьемся чаю, да айда со мной. Сразу приделят к делу…

Он кое-что рассказал о заводе.

– У меня паспорта нет.

– А у кого он на заводе есть? Там паспортов не любят, рублем дороже в месяц плати… Айда!

Ввалилась торговка. На руке накинута разная трепаная одежонка, а на голове, сверх повязанного платка, картуз с разорванным пополам козырьком.

– Почем картуз? – спрашиваю.

– Гривенник.

– А гривну хошь…

– Добавь семишку, за пятак владай!

Я купил засаленный картуз и дал зимогору. Мы зашагали к Волге.

Глава пятая

Обреченные

Сытный ужин. Таинственный великан. Утро в казарме. Работа в пекле. Схватка с разбойником. Суслик. Сказка и бывальщина. Собака во щах. Встреча с Уланом. Кто был Иван Иванович. Смерть атамана Репки. Опять на Волге.

Вспомню белильный завод так, как он есть. Приходится заглянуть лет на десяток вперед. Дело в том, что я его раз уж описывал, но не совсем так, как было. В 1885 году, когда я уже занял место в литературе, в «Русских ведомостях» я поместил очерк из жизни рабочих «Обреченные». Подробнее об этом дальше, а пока я скажу, что «Обреченные» – это беллетристический рассказ с ярким и верным описанием ужасов этого завода, где все имена и фамилии изменены и не назван даже самый город, где был этот завод, а главные действующие лица заменены другими, – словом, написан так, чтобы и узнать нельзя было, что одно из действующих лиц – я, самолично, а другое главное лицо рассказа совсем не такое, как оно описано, только разве наружность сохранена… Печатался этот рассказ в такие времена, когда правду говорить было нельзя, а о себе мне надо было и совсем молчать.

А правда была такая.

Вечереет. Снежок порошит. Подходим к заводу. Это ряд обнесенных забором по берегу Волги, как раз против пароходных пристаней, невысоких зданий.

Мой спутник постучал в калитку. Вышел усатый старик-сторож.

– Фокыч, я новенького привел…

– Ну-к што ж… Веди в контору, там Юханцев, он запишет.

Приходим в контору. За столом пишет высокий рыжий солдатского типа человек. Стали у дверей.

– Тебе что, Ванька?

– Вот новенького привел.

Юханцев оценил меня взглядом.

– Ладно. В кубовщики. Как тебя писать-то?

– Алексей Иванов.

– Давай паспорт.

– У меня нет.

– Ладно. Четыре рубля в месяц. Отведи его, Ваня, в казарму.

А потом ко мне обратился:

– Поешь, выспись, завтра в пять на работу. Шастай!

Третья казарма – длинное, когда-то желтое, грязное и закоптелое здание, с побитыми в рамах стеклами, откуда валил пар… Голоса гудели внутри… Я отворил дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту ошеломили меня, и я остановился в дверях.

– Лешай, чего распахнул! Небось лошадей воровал, хлевы затворял!

Услыхал я окрик и вошел.

Большая казарма. Кругом столы, обсаженные народом. В углу, налево, печка с дымящимися котлами. На одном сидит кашевар и разливает в чашки щи. Направо, под лестницей, гуськом, один за одним, в рваных рубахах и опорках на босу ногу вереницей стоят люди, подвигаясь по очереди к приказчику, который черпает из большой деревянной чашки водку и подносит по стакану каждому.

– Эй, ты, новенький, подходи! – крикнул он мне.