Москва и москвичи. Репортажи из прошлого
Шрифт:
Я становлюсь в очередь и тоже получаю стакан сивухи и сажусь к крайней чашке, за которой сидело девять человек.
Здоровенный рыжий безусый малый крошит говядину на столе и горстями валит во щи. Я напустился на горячие щи.
– Ишь ты, с воли-то пришел, как хрястает, поглядеть любо! – замечает старичонка с козлиной бородкой.
– А тебе завидно, ворона дохлая?
– Не завидно, а все-чки…
Свалили в чашку говядину. Сбегали к кашевару, добавили щей. Рыжий постучал ложкой.
– Таскай со всем!
Вкусно
– Что это никто каши не ест? – спросил я соседа.
– Приелась. Погоди с недельку, здесь поработаешь – и тебя от еды отвалит… Я похлеще тебя ашал, как с воли пришел, а теперь и глядеть противно.
А я прожил на заводе с лишком четыре месяца, а ел все время так же, как и сегодня: счастье подвезло.
Понемногу все отваливались и уходили наверх по широкой лестнице в казарму. Я все еще не мог расстаться с кашей. Со мной рядом сидел – только ничего не ел – огромный старик, который сразу, как только я вошел, поразил меня своей фигурой. Почти саженного роста, с густыми волосами в скобку, с длинной бородой, вдоль которой двумя ручьями пробегали во всю ее длину серебряные усы.
А лицо землисто-желтое, истомленное, с полупотухшими глубокими серыми глазами… Его огромная ручища с полосками белил в морщинах, казалось, могла закрыть чашку…
Он сидел, молчал, а потом этой жесткой, как железо, рукой похлопал меня по плечу.
– Кушай на здоровье. Будешь есть – будешь жив… Главное, ешь больше. Здесь все в еде…
– А вот ты, дедушка, не ешь.
– Мне ни к чему… Я умирать собираюсь, а тебе еще жить да жить надо… Гляжу я на тебя и радуюсь. По душе ты мне сразу пришелся…
– Спасибо, дедушка, и ты мне тоже… А то ведь у меня здесь все чужие.
– Здесь все друг другу чужие, пока не помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то работа и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору…
– Нет, я только до весны… С первым пароходом убегу…
– Все, брательник, так думают. А как пойдут колики да завалы, от хлеба отобьет – другое запоешь… Ну да ладно, об этом подумаем… Ужо увидим.
– А сколько тебе годков, дедушка?
Старик поднял голову, и глаза его сверкнули на меня.
– Без малого с лишком около того…
И опять положил пудовую ручищу на мое далеко не слабое плечо.
– А ты вот што: ежели хошь дружить со мной, так не трави меня, не спрашивай, кто, да что, да как, да откеля… Я того, брательник, не люблю… Ну, понял? Ты,
– Ладно, понял, так и будет.
– А звать меня Иваном, и отец Иван был.
– А меня Алексей Иванов.
– Ну вот, оба Иванычи! – и как-то нутром засмеялся. – Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты да что ты? А нешто я не вижу, что твое место не здесь… Мое так здесь, я свое отхватал, будя. Понял?
– Понял.
– А теперь спать пойдем, около меня на нарах слободно, дружок спал, в больницу отправили вчера. Вот захвати сосновое поленце в голову, заместо подушки – и айда.
И сильно хромая, стал подниматься на лестницу.
Измученный последними тревожными днями, я скоро заснул на новой подушке, которая приятно пахла в вонючей казарме сосновой коркой… А такой роскоши – вытянуться в тепле во весь рост – я давно не испытывал. Эта ночь была величайшим блаженством. Главное – ноги вытянуть, не скрючившись спать!
Сквозь сон я услыхал звонкий стук и вместе с тем колокол в соседней с заводом церкви. Звонили к заутрени, а в казарме сторож стучал деревянной колотушкой и нараспев кричал:
– Подымайтесь на работу, ребятушки, подымайсь!
– Эх, каторга жизнь… А-а-а… – зевал кто-то спросонья.
– На работу, ребятушки, на работу-у!
– Чего горланишь, дармоед сорокинский?
– Что ты, окромчадал, что ли, орешь! – слышались недовольные голоса с поминанием родителей до седьмого колена. И над всем загремело:
– На пожаре ты, что ли, дьявол!
Это рявкнул на сторожа вскочивший с нар во весь свой огромный рост Сашка, атаман казармы, буян и пьяница.
– Встал, так и не буду. Чего ругаешься? – испуганно проворчал сторож, пятясь к лестнице.
Недалеко от меня в углу заколыхалась груда разноцветных лохмотьев, и из-под нее показалась совершенно лысая голова и опухшее желтое лицо с клочком седых волос под нижней губой.
– Гляди, сам паршивый козел из помойной ямы вылезает, становись, ребята! – загрохотал Сашка.
Ему в ответ засмеялись. Козел ругался и бормотал что-то…
Понемногу все поднялись, поодиночке друг за другом спустились вниз, умывались на ходу, набирая в рот воды и разливая по полу, чтобы для порядка в одном месте не мочить, затем поднимались по лестнице в казарму, утирались кто подолом рубахи, кто грязным кафтаном.
Некоторые прямо из кухни, не умываясь, шли в кубочную, на другой конец двора. Я пошел за Иваном. На дворе было темно, метель слепила глаза и жгла еще не проснувшееся горячее тело.
Некоторые кубовщики бежали в одних рубахах и опорках.
– Все равно околевать-то! – ответил мне один, которому я участливо заметил, что холодно…
– Сейчас согреемся! – утешил меня Иваныч, отворяя дверь в низкое здание кубочной, и через сени прошли в страшно жаркую, с сухим жгучим воздухом палату.