Москва – Санкт-Петербург
Шрифт:
Даже не просто пустил, а отдал их на откуп людям, к литературе отношения в общем не имевшим.
* * *
Тон там задавала некая поэтесса (именно поэтЕССА, не поэт!), чьего имени я не назову по принципу
De mortuis aut bene aut nihil
при непереносном смысле слова mortuis.
Недоучка, вылетевшая в свое время за безделье с первого курса филфака МГУ (!).
Прокуренная недевушка, аттестовавшаяся «местной Цветаевой» лишь за то, что – подобно одиозной поэтессе – пренебрегала формой ради одной ей понятной экспрессии текста.
(Хотя, возможно, она просто была неспособна отличить ямба от хорея несмотря на все усилия, что подмечал в ином человеке Александр Сергеич.)
* * *
Как всегда отступая от нити, скажу о поэзии в моем классическом понимании.
Стихи я и читал и слушал с невесть каких пор, одной из моих любимых была книга «Читая Пушкина».
Еще не став поэтом, я уже знал главные стихотворные размеры: хорей и ямб, дактиль, амфибрахий и анапест.
Это знание наполнило меня внутренним ощущением силлаботоники, единственно органичной для русского стихосложения.
Потому писать стихи я сразу начал в идеальном соответствии с канонами формы.
Я до сих пор пишу их именно так; я никогда не считаю слогов, ощущая стихотворный размер внутренним слухом несостоявшегося музыканта.
Неточность размера я вижу даже не проговаривая стихи, а читая текст.
Просодические ошибки бросаются мне в глаза, неверные рифмы режут внутренний слух.
Я полагал, полагаю и буду полагать, что в стихах главное значение имеет форма.
Стихи, не имеющие формы (при любом, хоть самом глубоком содержании!) – это не стихи.
Ведь даже рэп – современную усладу черни – можно пропеть мелодично. Но такой текст не является стихами; он умирает, будучи написанным для молчаливого прочтения.
Действительно великие поэты всегда следили за формой своих стихов; редкие исключения лишь подтверждают правило.
Ахматова, очевидно, случайно потеряла 2 слога в 8-й строке своей «Небывалой осени» – одного из лучших (если не лучших вообще!) своих стихотворений. Написанного тем изумительным 5-стопным анапестом с безударным слогом в окончаниях нечетных строк, каким были потом написаны и тот самый гениальный «1905 год» Пастернака и Рубцовские «Журавли», и лучшие песни Булата Шалвовича Окуджавы…
(И которому, кстати, за 40 с лишним лет стихотворчества то и дело обращаюсь я сам…)
То, что Анна Андреевна допустила ошибку именно случайно, говорит мне одна деталь: в третьей строчке «Осени» она ради соблюдения размера добавила один слог в слову «дивились», превратив его в просторечное «дивилися», совершенно чуждое в ее аристократических устах.
Но если поэт ничтоже сумняшеся пишет нечто, вызывающее впечатление о езде на телеге по булыжной мостовой, и всерьез именует это стихами… то с таким «поэтом» мне ясно все сразу и без слов.
* * *
Эта же не-Цветаева о размерах, судя по всему, понятия не имела вообще.
Но то не умаляло ее славы.
Звезда считалась звездой, признавалась почти гениальной и не просто была в фаворе, а являлась истиной в первой инстанции.
Мое положение осложнял еще и тот факт, что в более ранние времена я общался с нею на полудетском уровне, будучи с третьего по седьмой классы влюбленным в ее старшую сестру, мою соседку по парте.
Будущая Цветаева влюбилась в меня – студента мат-мех факультета ЛГУ – еще в школе.
Я взаимностью не ответил, имев по жизни иной тип женщин для любви; да я в те годы и не подозревал самой возможности сильных чувств в ком-то, кроме себя самого.
И можно себе представить деструктивную волну, которую обрушила на меня годы спустя ничего не забывшая отвергнутая женщина…
* * *
Хотя дело было не только в ней.
В те годы художники забыли о смысле художничества, а лишь рвали друг другу пейсы в бесконечных (и неконструктивных по самой своей сути!) идеологических баталиях, содержательностью своей напоминавших религиозные войны средних веков.
Все вращалось около одиозных в те времена антагонистических общественных организаций «Память» и «Мемориал» и напоминало древнегреческую пародию на «Илиаду», которая называлась «Батрахиомиомахия», то есть «Война мышей и лягушек».
Однако конфликты эти, шедшие во вред творчеству, были нешуточными по тому, насколько погрязали в беспочвенных взаимных оскорблениях умные и талантливые люди.
Даже с таким Художником с заглавной буквы, талантливым и мудрым гражданином мира, истинным светочем культуры, каким является Айдар Хусаинов в литобъединении мы тупо мерились не пойми чем вместо того чтобы проникнуться взаимным уважением.
Открыл человеческий взгляд друг на друга нам с Айдаром лишь Литинститут (куда он поступил года на два позже меня).
Об институте на Тверском бульваре, 25 написано в мемуаре «Москва - Санкт-Петербург».
* * *
Об Уфе же в моей писательской жизни сказать больше нечего.
6
Правда, некоторое время после окончания Литинститута я еще общался с остатками русскоязычной литературной гвардии СП.
* * *
Имел я и некоторое общественное признание своей литературной деятельности.
О чем говорят несколько интервью со мной в журнале «Уфа» и газете «Уфимские ведомости», опубликованные Лилией Зиминой – она приведены в мемуаре «Классик».
* * *
Организовал я две телевизионных передачи на Башкирском телевидении.
Одну провел как беседу у себя дома еще в Литинститутские времена.