Москва тюремная
Шрифт:
Теперь у него один путь — из камеры по коридору налево. Но коридоры на этом этаже Бутырки, как известно, кончаются стенкой...
СОГЛАСНО ДАННЫМ ГУИТУ СССР — ГУИН РФ, В БЫВШЕМ СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ ПО УГОЛОВНЫМ СТАТЬЯМ БЫЛО РАССТРЕЛЯНО:
1985 год — 407 осужденных
1986 год — 381 осужденный
1987 год — 298 осужденных
1988 год — 154 осужденных
1989 год — 101 осужденный
Правом помилования приговоренных к исключительной мере наказания обладает Президент Российской Федерации.
В связи с возможным вступлением России в Совет Европы, одним из условий
Около 20% осужденных, которым исключительная мера заменена пожизненным заключением, требует пересмотра своего дела с заменой пожизненного заключения на расстрел.
И потянулась унылая череда дней...
Первое время Головкин вздрагивал при каждом шаге «рекса» за дверью, при каждом лязге металлической переборки на коридоре. Он наверняка знал, что это — не за ним, но любой незначительный шум пронизывал до дрожи в коленях.
Он перестал следить за собой — умываться по утрам, чистить зубы, даже пользоваться туалетной бумагой. И лишь ногти на руках приходилось то и дело сгрызать, потому что они цеплялись за одежду.
Спустя несколько недель Сергей Головкин попросил передать в камеру Библию и несколько иконок — повесить на стене. Дежурного по этажу эта просьба не удивила — к религии так или иначе обращаются все или почти все заключенные, которые содержатся на этом коридоре, и Головкину пошли навстречу.
Он листал растрепанные, захватанные многими пальцами страницы, пытался вникнуть в суть написанного, но буквы двоились, троились перед глазами, и страх неизбежной смерти сдавливал кадык мертвыми пальцами безжалостного душегуба.
Несколько раз по утрам, сразу после завтрака, со стороны коридора слышались торопливые шаги, какие-то приглушенные удары, сдавленные крики и звук падающего тела, и Головкин с ужасом осознавал — это из соседней камеры повели туда, на расстрел.
Он написал кассационную жалобу — ему, естественно, отказали. Написал прошение о помиловании — оно также было отклонено. И жалоба, и прошение писались лишь для того, чтобы оттянуть время. Человеку, зверски убившему одиннадцать детей, вряд ли можно было на что-то рассчитывать.
Так прошло несколько месяцев.
Головкин насчитал уже пятерых соседей, которых, как он точно знал, волокли по коридору на исполнение. Но за ним почему-то не приходили. И это невольно породило надежду...
Может быть, в прокуратуре посчитали, что могут всплыть какие-нибудь неизвестные эпизоды?
Нет, он во всем признался, все показал... Он так надеялся, что его, серийного убийцу, признают душевнобольным!
Может быть, его, Головкина, и не расстреляют? Ведь когда-то давным-давно ходили смутные слухи: приговоренных к «вышке» не расстреливают, а отправляют в качестве подопытных кроликов в какие-то секретные лаборатории спецслужб, на вредные производства, на урановые рудники... А может, действительно отвезут в Сычевку или в Казань на исследование?
Смертник думал, думал, думал, голова его постепенно опухала от мыслей. Как и всякий человек, долгое время находящийся в одиночестве, он начал разговаривать сам с собой. И, бормоча себе что-то под нос, Головкин незаметно для себя принимался раскачиваться на табуретке: вперед-назад, вперед-назад. Он мог раскачиваться часами, сутками, ни на минуту не останавливаясь в страшном маятниковом движении. Вертухаю, который то и дело заглядывал в камеру через глазок, могло показаться, что смертник бьет несчетные поясные поклоны, будто исполняет епитимью, и бессмысленное пузырящееся бормотание на его красных слюнявых губах — нескончаемая молитва о прощении за совершенные им преступления.
Дни, ничем не отличимые друг от друга, текли беспрерывной чередой. По ночам он пытался онанировать — скорее в силу давней привычки. Но теперь онанизм невольно ассоциировался с гаражом, орудиями пыток, истекающими кровью мальчиками и, как следствие, с этой камерой смертников. Мастурбация не приносила ни удовольствия, ни даже облегчения, и Головкин бросил это занятие.
Однажды, месяца через четыре после вынесения приговора, смертник, проснувшись, с удивлением ощутил в себе полную пустоту, абсолютное безразличие и к тому, что произошло, и к тому, что его ждет впереди. И он понял: теперь у него не осталось сил даже бояться. А поняв, впервые подумал: скорей бы ...
За ним пришли на следующий день.
С гильотинным лязгом откинулась «кормушка», и незнакомый капитан внутренней службы с бесцветными водянистыми глазами привычно-властно скомандовал:
— К двери!
Головкин, словно завороженный, приблизился к двери. Движения были спокойны, замедленны, но со стороны могло показаться, что движется механически, будто бы заведенная кукла, в которой что-то сломалось.
— Руки в форточку! — последовала следующая команда. — Кому сказано — в форточку!
Незнакомый офицер не говорил, а кричал — гортанно и резко, едва не срываясь на истерику. Внутреннее волнение переплавлялось во внешний накал.
Смертник послушно высунул в «кормушку» кисти рук — спустя секунду на них защелкнулись наручники.
— Отойти от двери!
Через несколько секунд в тесную камеру ворвалось трое — тот самый капитан, двухметроворостый вертухай с резиновой дубинкой на изготовку и невысокий, полнеющий мужчина в форме майора внутренней службы.
Наручники мгновенно перестегнули за спину. Во рту смертника сделалось прохладно и мерзко, словно он полчаса сосал дверную ручку. Сейчас его выволокут из этой камеры в коридор и потащат туда, откуда никто никогда не возвращался. И все — и эта камера, и железная дверь с «кормушкой», и прутья окна исчезнут для него навсегда...
— Давай, ты ведь мужчина, — веско проговорил капитан.
Головкин взглянул на вошедших диким взглядом затравленного животного.
— Я... я не хочу, — пробормотал он.
Неожиданно пронзительно засосало под ложечкой, внизу живота булькнуло, и смертник почувствовал в промежности что-то мокрое и горячее. На пол с тихим журчанием потекла моча.
— И этот обоссался, — задумчиво проговорил майор.
Смертник словно не расслышал этих слов. Втянув голову в плечи, он повторял, словно заведенный: