Москва в огне
Шрифт:
— Сама-то она по матери француженка, а вышла замуж за сына подмосковного фабриканта по фамилии Арманд.
— Та-а-ак-с, — протянул я разочарованно, — стало быть, товарищ Арманд из буржуазного класса?
Елена Егоровна рассердилась.
— Сам ты буржуй! Инесса давно порвала с мужем и уже успела в тюрьме посидеть за тебя, пролетария, а ты фыркаешь… Наверно, вместе с тобой манифестом освобождена. Вот она какая! Ты, может, и мизинца ее не стоишь. Видал, как ее народ слушает?..
Мне стало очень неловко. Ведь надо полагать, что товарищ Арманд было так же трудно оторваться от своего класса и своей среды, как и Наташе — генеральской дочке. Ведь это только нам, рабочим, «нечего терять, кроме своих цепей».
— Ты что, друг, задумался? — перебила мои мысли Елена Егоровна, когда мы были уже на улице. — Пойдем скорей, а то дома дочка заждалась, поди…
В этот момент меня окликнули:
— Товарищ студент! Товарищ студент, обождите минутку!
Мы остановились. К нам подбежала молодая девушка в пальто и котиковой шапочке.
— Вы прочитали мое письмо, да? Я видела, как Седой передавал его вам, не отпирайтесь.
— Во-первых, я не студент, а рабочий, а письмо я действительно прочитал и не думаю отпираться.
Девушка лукаво погрозила пальцем.
— Знаем мы, какой вы рабочий! Надел дрянненькое пальтишко и думает, что его не узнать…
Я не стал спорить.
— Вы тут пишете о забастовке прислуги…
— Да, — живо подхватила девушка, — мы просим вас сделать нам забастовку, а насчет рабочего времени…
— Знаешь что, милая, — вмешалась Елена Егоровна, — забастовку мы сами должны делать! Ты получила приглашение на собрание Союза женского равноправия?
— А как же, сама хозяйка билетик вручила, да так еще ласково.
— Ну вот и приходи, там встретимся и потолкуем. А насчет хозяйской ласки поостерегись: кошка мышку тоже ласкает, перед тем как ее слопать… Тебя как звать-то?
— Марусей.
— Пока до свидания, Маруся, до завтра.
Елена Егоровна провела меня через двор на кухню.
В кухне было светло и уютно. Катя сидела в сторонке за маленьким столиком и читала книжку. Она встретила нас не очень-то ласково:
— И что ты, мать, каждую ночь но собраниям летаешь? Никакой передышки…
— Отдыхать теперь некогда, дочка, надо дело делать. Ты вот лучше устрой Павла за прилавком, он, поди, тоже устал.
Девушка не торопясь достала из ниши тонкий матрасик, небольшую подушку и привычно стала устраивать постель под прилавком книжного магазина.
Я понял, что таких бездомных ночлежников здесь принимали не раз.
— Иди спи, коли так, революционер, — улыбнулась Катя. — Ты, поди, и во сне будешь кричать «долой»?
Пожелав хозяйкам спокойной ночи, я полез под прилавок. Постель показалась мне самой мягкой из всех, на каких я почивал до сих пор. Уснул мгновенно, едва прикоснувшись к подушке. И сон был легкий, как у младенца, без грез и сновидений.
Отцы и дети
Из кассы комитета мне выдали месячное содержание — двадцать пять рублей. Это означало, что отныне я становлюсь профессиональным революционером — так Ленин называл подпольщиков, целиком посвятивших себя делу революции. Никогда и никакая получка не вызывала во мне такую горячую волну чувств и такой жажды деятельности. Мне хотелось немедленно, сию же минуту, броситься в бой, отдать делу весь пыл своего сердца, всю энергию молодости, каждую капельку крови…
Но, к сожалению, человек еще должен где-то жить, чем-то питаться, как-то одеваться — словом, непроизводительно тратить драгоценное время. Все это страшно досадно и канительно. Меня бы вполне устроила «спальня» под прилавком книжного магазина, но это же явка, а не проходной двор, провалить можно… Потом надо было немножко утеплиться, дьявольски холодная зима здесь!
Правда, сапоги на мне большущие, и если натыкать туда побольше портянок да завернуть ноги в бумагу, тогда можно обойтись и без валенок. Так я и сделал. А вот пальтишко действительно «дрянненькое», так назвала его вчера горничная Маруся, и притом без мехового воротника, того и гляди, отморозишь уши. Пришлось сбегать к Сухаревой башне на барахолку и купить рыжий башлык, которым прекрасно можно укрыть от мороза и лицо и уши. Я решил, что для зимовки этого вполне достаточно, и не стал тратить деньги на покупку теплого пальто или шубейки — нельзя же попусту сорить партийными средствами.
Закупив необходимое обмундирование, я отправился в Оружейный переулок, по адресу, указанному моим новым приятелем — Петрухой. Дом и его квартиру я нашел без особого труда. Это было трехэтажное здание, цокольный этаж которого уходил в землю метра на два. По скользким каменным ступенькам я спустился вниз и постучал в дверь, обитую разным тряпьем.
Дверь тотчас открылась, и вышел сам Петр, — он, видимо, поджидал меня.
— А-а-а, здравствуй, дружище! Ты пришел как раз вовремя, я только что говорил с хозяйкой. Комната сдается. Пойдем посмотрим, а потом к нам чай пить. Сегодня воскресенье, и все дома.
Комнатушка на втором этаже оказалась в самом деле свободной. Хозяйка охотно согласилась сдать ее за восемь рублей в месяц. Ужасно дорого! Для верности она взяла с меня задаток за полмесяца вперед. А я вовсе не был уверен, что проживу так долго на одном месте.
Комната мне понравилась. Три шага вдоль и два с половиной поперек; одно окно выходило в переулок, другое — во двор. Это меня тоже устраивало: в случае надобности можно выпрыгнуть в любое из них, благо этажи низкие. В переднем углу столик, у стены кушетка, два венских стула и вешалка у двери. Больше мне ничего не нужно. Есть даже лишние вещи — портрет царя с царицей, засиженный мухами, да у потолка законченная иконка. Получив от меня четыре рубля наличными, юркая, кругленькая, беленькая хозяйка, кажется немка, расплылась в приятной улыбке.
— Приезжайте в любое время. Пожалуйста! Хоть ночью, хоть днем. Буду рада. У меня же и столоваться можете, и, право, недорого. Пожалуйста, пожалуйста!
Мы тотчас распрощались с хозяйкой.
— Я перееду сегодня же, схожу только за вещами.
— Пожалуйста, пожалуйста! Не забудьте паспорт, пожалуйста…
И мы спустились вниз, к Петрухе.
Когда он открыл передо мною дверь, я не сразу разглядел комнату — в ней было сумрачно, в углах темно. Окно выходило на улицу, выступая над тротуаром линии на одну треть. Справа от двери, за ситцевой занавеской, стояла широкая деревянная кровать, накрытая одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. На кровати две горки подушек. За занавеской смутно виднелась тень женщины. Вдоль степы слева прилепились две жиденькие кушетки. Прямо под окном стоял расписной сундук, обитый тонкой жестью, рядом — громоздкий комод с многочисленными фотографиями домочадцев, а над ними на стене висел портрет Маркса. Посредине комнаты стоял длинный, голый, но выскобленный добела стол, две узенькие скамейки и табуретка у печки слева. В явном противоречии с Марксом, в углу, у самого потолка, висела маленькая иконка с темным ликом Христа. Перед ней чуть теплилась красная стеклянная лампадка. Значит, в семье есть верующие.