Москва в огне
Шрифт:
Поддерживая то одного, то другого, отец пытался как то примирить братьев.
Изредка вставляла свое словечко и мать, — разумеется, в защиту мужа:
— Не спорьте, дети, отец лучше знает, что к чему. Вот народила забияк!
А Мишка с восторгом смотрел на старшего брата, особыми, мальчишескими жестами выражая одобрение.
В эту семейную дискуссию я вмешивался мало и лишь наблюдал, как ловко Петр загонял своих противников в угол. В таких случаях Сережка, смеясь, поднимал руки:
— Сдаюсь, Петруха, сдаюсь!..
Только один раз Арина Власовна решилась
— И что такое творится на белом свете — царя хотят сшибить! Добро бы одни несмышленые хлопцы орали «долой», а и ты, старый, за ними тянешься. Ты ведь солдатом был. И вдруг против начальства ополчился, против помазанника божия…
Старик почесал в затылке, с некоторым сомнением глянул на иконку, пожал плечами:
— Да как тебе сказать, Аринушка… Царь хоша и помазанник, а все ж таки человек, от бабы родился.
Арина Власовна рассердилась:
— Совсем очумел ты, Егорыч! От кого ж ему родиться-то? От коровы, что ли?
Дядя Максим хитро прищурил один глаз.
— Вот и я говорю, что от бабы. А раз он родился от бабы, значит, и дураком может быть, а может, и бабка его ушибла, ай с печки упал — всяко бывает.
— Нет, батя, царь не дурак, а стервятник! — сказал Петр. — Слыхали, как он в Питере мирных людей из пушек расстреливал?
— Слухом земля полнится. За такие дела не грех и по шапке дать ай шею свернуть. Народ дюже серчает.
Арина Власовна совсем растерялась:
— Ну, хорошо, Егорыч, сшибете вы царя-батюшку, а кого на его место посадите?
— Кого-нибудь посадим, — успокаивал жену Егорыч, — свято место пусто не бывает.
— Ну и слава богу, — тотчас согласилась старушка, — лишь бы царь был, а какого звания — все едино. — Она перекрестилась.
Мишка вдруг вскочил на ноги:
— Никаких царей! Долой — и все тут! И фараонов долой, и казаков долой, и губернаторов укокошим! Без никого будем, во как!
— Я тебе дам «всех долой»! — рассердилась мать. — Куда взрослые, туда и он тянется, петух баламутный!
Самовар скоро опустел. Чаепитие кончилось. Кончилась и семейная дискуссия. Победителем оказался старший сын, Петр. По-видимому, так бывало не раз, и это никого не огорчало. А дядя Максим поглядывал на победителя даже с заметной гордостью: вот, дескать, какой у меня орел уродился — отца кладет на обе лопатки!
Сережка вызвался сбегать со мной на вокзал за вещами. Я согласился: по дороге можно будет договориться, как бы и мне подучиться получше стрелять. Восстание, можно сказать, на носу, а я еще совсем не готов к бою, даже револьвера не имею.
Часа через два я уже сидел в своей келье на втором этаже и не без чувства досады готовился к выступлению на женском собрании. Нет, на первых порах мне положительно не везло: то попадаю к домашней прислуге, то на женское собрание, да еще какое — пополам с буржуйками! Как я с ними буду разговаривать, ума не приложу!
Диспут на кухне
Первая половина ноября была сравнительно теплой, с частыми метелями и снегопадами. Но к началу декабря Москва трещала и ежилась от холода, крыши ломились от снега. Белые улицы казались нарядными, праздничными.
Против такой зимы я бы не возражал, тем более что на плечах у меня был довольно теплый башлык, а ноги в сапогах так укутаны портянками и бумагой, что при каждом шаге слышалось странное шуршание и потрескивание.
В таком виде я зашел в штаб МК, надеясь встретиться с товарищем Южиным, руководителем агитации, и поговорить с ним о своей дальнейшей работе. Неужто меня решили сделать специалистом по женским митингам и собраниям?
В штабе было так же шумно и оживленно, как и в первый раз. Но люди осаждали уже не Землячку, а члена комитета Васильева-Южина. Среднего роста, смуглолицый брюнет, с аккуратно причесанными волосами и мягкой, округлой бородкой, он показался мне типичным представителем партийной интеллигенции, которую я так уважал с первых шагов в подполье. Подвижной, порывистый, он говорил быстро, но четко, давал точные указания и, видимо, берег время.
Я представился ему как новый агитатор. Он пытливо глянул в мое лицо.
— Очень рад, товарищ! Какие же у тебя затруднения? Чем я могу помочь? Надо полагать, материалы Третьего съезда ты знаешь, статьи товарища Ленина читал, — значит, в особом инструктаже нет нужды.
Я подтвердил, что все это мне знакомо, вот только…
— Что же «только»?
— Да меня вот второй раз на женское собрание посылают, а я хотел бы…
Южин сразу понял, в чем дело:
— К пролетариям торопишься? Всему свое время. Не пройдет и недели, как ты будешь с утра и до поздней ночи бегать по заводам и фабрикам, по рабочим союзам, будешь ораторствовать по десять раз в сутки, лишь бы горла хватило да огонек не погас… А кстати, сколько тебе лет?..
Мне показалось, что под ногами закачался пол.
— Де… девятнадцать, — промямлил я, опустив глаза. Но тут же рассердился на самого себя и запальчиво спросил: — А какое это имеет значение?
— Решительно никакого, — поспешил успокоить меня Южин. — Я спросил лишь потому, что вид у тебя моложавый, больше семнадцати и не дашь. А рабочие любят агитаторов посолиднее, сам знаешь. Впрочем, девятнадцать — это уж не так плохо: у нас бывали и моложе.
От стыда я не знал, куда деться. Кажется, он не поверил, хотя я соврал всего на два месяца. Надо бы уточнить это, но Южин невозмутимо продолжал:
— А на женское собрание сходи обязательно. Инесса сообщила нам, что слышала тебя на митинге домашней прислуги и считает полезным твое выступление в Союзе женского равноправия. Там нужно забить клин между хозяйками и работницами и нарушить «классовую гармонию», которую проповедуют дамы-патронессы.
Я сделал нетерпеливое движение, желая все-таки признаться в своей «ошибке» насчет возраста…
Южин опять перебил меня:
— Кроме тебя, на это собрание комитет направляет еще одного агитатора — Анну Петровну. Она тоже в Москве новичок, но женскую аудиторию знает хорошо и прекрасно владеет словом. Твоя задача — поддержать ее и бить с ней в одну точку. Надеюсь, теперь все ясно, товарищ?