Москва в огне
Шрифт:
С прибытием семеновцев настроение дружинников стало падать.
С мыслью о поражении Сережка не мог примириться; он так был уверен в победе, так трепетно ждал ее, что весть о прибытии семеновцев и разгроме наших позиций в центре свалилась на него как гром среди ясного неба. Он не мог и не хотел понять, что его мечты о свободе уже разбиты. «Нет! Мы еще поборемся!..» — в таком настроении уходил он с отцом на Малую Бронную, где мы условились встретиться сегодня ночью.
А я?.. Что сказать о моем настроении в этот день? Я — агитатор, я — большевик, который должен быть там, где может понадобиться если не его довольно жалкое оружие, то его слово, его убеждение и вера
Так я раздумывал, пробираясь в одиночку по лабиринту баррикад к Малой Бронной.
Это было в сумерках, когда день еще не угас, а ночь не наступила. Густо шел снег, покрывая все белым пухом, округляя и сглаживая фантастические очертания баррикад. Было не очень холодно, и я приплясывал несколько реже обычного. Канонада, доносившаяся со стороны Пресни, стала реже и глуше.
Добравшись до Малой Бронной, я вспомнил о Вере Сергеевне: а вдруг она еще здесь? Правда, она связана с комитетом и может быть послана в любой район, но как знать… И я опять оказался во власти фантазии. А что, если мои мечты о встрече с ней на баррикадах сбудутся? Что, если и в самом деле я спасу ее от смерти или, легко раненную, вынесу из-под огня? Как это было бы чудесно! Мне казалось, что без Веры Сергеевны мир осиротеет, а партия потеряет одного из самых верных своих солдат.
Не знаю, куда бы завела меня фантазия, если бы впереди себя я вдруг не заметил человека, торопливо уходившего в сторону соседней улицы, где не было уже ни одной баррикады. Кажется, в серой шинели? Не пристав ли?.. Я инстинктивно схватился за свою «козью ляжку» и, ускорив шаг, быстро догнал незнакомца. Полицейский «чин»! Какая дерзость, однако, — один сунул нос за баррикады! Правда, баррикада, за которой он, по-видимому, побывал, никем не охранялась, а «чин» без оглядки спешил прочь. Сгоряча я было поднял револьвер, чтобы пустить ему пулю в спину, но на какую-то долю секунды палец застыл на спуске. Как стрелять в спину человеку, который не думает даже защищаться, даже не подозревает, что за его спиной шагает смерть? А окликнуть — смешно. Я же не рыцарь… Мгновенный холодок прошел по сердцу. Спина смущала меня. Мне казалось, что выстрелить в спину — все равно что убить пленного или связанного… Тьфу, черт! Еще пара шагов — и «чин» скроется за углом. Нет уж, извините! Я решительно нажал спуск, и — трах!.. Курок щелкнул, а выстрела не последовало, осечка!
Полицейский оглянулся. На секунду я увидел круглое бледное лицо, вытаращенные в страхе глаза и пышные черные бакенбарды. Пристав?!
Я снова нажал собачку, но «чин» с такой дьявольской быстротой шарахнулся в сторону, что пуля пролетела мимо. Я в бешенстве выпалил одну за другой все пули из барабана. «Чин» дико петлял из стороны в сторону, даже не пробуя отстреливаться, а через мгновение он уже был за углом дома, в полной безопасности. Мне хотелось трахнуть свою «ляжку» об стену — так я был взбешен неудачей. До сих пор не могу простить себе эту минуту донкихотства. Вероятно, по тем же мотивам наши дружинники отпускали с миром пленных городовых и жандармов.
Верить в победу
Продолжая ругать себя, я шел, как было условлено, к головной баррикаде Малой Бронной, выходившей к Тверскому бульвару. Становилось темнее. Кое-где за баррикадами горели костры. Значит, есть и защитники. Но почему здесь так тихо? Ни одного выстрела. Только со стороны Пресни временами доносился гул орудий. Там что-то горело, и небо полыхало кровавым заревом. По пути я останавливался у костров погреться, а кстати и прощупать настроение дружинников. Пароль на сегодня был новый:
— Кто идет?
— «Свобода»!
— «Смерть тиранам»! Проходи, товарищ!
И меня тотчас забрасывали вопросами:
— Что слышно нового?
— Как на Пресне?
— Какие директивы Совета?
Однако никто еще не заговаривал о прекращении борьбы, хотя все были в тревоге и напряжении.
Я старался поддержать бодрость, уверяя, что не все еще потеряно, что надо ждать указаний Совета и партии.
Наконец я добрался до места. Здесь тоже горел костер из кучи разного барахла — доски, поленья, сломанный ящик, потроха старого дивана…
А какая замечательная баррикада! Куда больше и массивнее «нашей»! Поверх всего она была засыпана снегом, полита водой и теперь стояла как ледяной вал. В центре, как обычно, висел на палке красный флаг, а по ту сторону баррикады стояло огромное чучело из снега, с метлой на плече. Мне разъяснили, что это сам губернатор Дубасов.
У костра грелось человек семь или восемь дружинников, кажется кавказцы. Все вооружены были винчестерами или маузерами. Тут же я увидел и моих друзей — дядю Максима с Сережкой. Сережка радостно бросился навстречу:
— Как хорошо, что ты пришел! Как хорошо! А я уж думал, что тебя ухлопали, ей-богу!
Он так шумно со мной здоровался, что все обратили внимание и я сразу попал в окружение незнакомых дружинников. При свете костра я мог только заметить, что в большинстве это были молодые люди — рабочие, студенты и несколько кавказцев. Среди них выделялся стройный грузин с орлиным взглядом блестящих черных глаз. На нем была мохнатая бурка, в руках винчестер. Я догадался, что это начальник дружины. Он первый со мной поздоровался:
— Гамар чеба [2] , товарищ! Садись, оратор, гостем будешь.
Он усадил меня на бочонок, на котором только что сидел сам.
— Откуда вам известно, что я оратор? — спросил я, смеясь и, конечно, догадываясь, в чем дело.
— Серега сказал: «Сейчас, говорит, придет наш оратор и все расскажет».
Подошел и дядя Максим:
— Что хорошего, сынок?
— Да-да, что вы можете сказать хорошего? — с явной иронией переспросил какой-то дружинник, выступая на свет костра.
2
Гамар чеба (грузинск.) — будь победителем.
Э-э, да это товарищ Митин! Тот самый меньшевик, который так горячо спорил со мною на кухне у Елены Егоровны. Сейчас поверх пальто на нем висела сумка с медикаментами, он был в меховой шапке и в теплых валенках. Студенческой формы не было заметно. Значит, он работал на медпункте.
Его тон мне не понравился, но я должен был ответить, — конечно, не для него, а для дружинников, для дяди Максима, Сережки…
А что я мог им сказать? Чем утешить? Какую надежду влить в сердца этих героев, которые знали о прибытии семеновцев и чувствовали, что конец приближается?.. Мне самому было дьявольски трудно. Я был так же молод, как они, и тоже хотел бы услышать вещее слово о близкой победе. Но я — член партии, один из тех, кому не положено впадать в отчаяние в дни невзгод и поражений, кто обязан смотреть вперед и видеть будущее; эту миссию большевика я знал твердо и решил потолковать с дружиной.