Москва в огне
Шрифт:
Глядя в ту же сторону, дядя Максим глухо произнес:
— Где-то теперь наш Петруха… жив ли?
Сережка в тревоге повернулся к отцу:
— Обязательно жив! Он же орел! Гужоновцы — такие ребята, в огонь и в воду пойдут за Петькой!
— А для чего мы так далеко путаем проволоку? — крикнул вдруг Мишка из-за баррикады.
— Ну и дружинник, не знает, для чего проволока! — укорил сына дядя Максим. — Да вот как налетят на нас конные, так и запутаются в этой проволоке, а мы их отсюда чик-чик!
Мишка радостно отозвался:
— Ух,
Со стороны Каретного ряда показался большой патруль городовых, вооруженных берданками. Они шли настороженно, в страхе озираясь по сторонам.
— Ложись! — тревожно скомандовал дядя Максим.
Мы быстро исполнили команду, заняв за баррикадой заранее намеченные места.
— А зачем ложиться? — удивился Мишка, не замечая врага.
— Падай, тебе говорят! Падай! — резко прохрипел отец.
Мальчик упал.
Быть может, услышав крик дяди Максима, патруль вскинул винтовки и дал залп по нашей баррикаде.
Мы ответили частым огнем из револьверов. Дядя Максим разрядил свою винтовку.
Городовые бегом скрылись за поворотом, подхватив одного раненого.
Мы были очень довольны случайной стычкой и бегством врага. Сережка улюлюкал вслед патрулю.
Дядя Максим тотчас выскочил за баррикаду, крича на ходу:
— Вставай, Мишка, вставай! Беги скорей домой, разбойник!
По мальчик не двигался. Подвернув под себя руки, он лежал неподвижно. Голова по уши зарылась в снег.
Отец поспешно подхватил его на руки, с трудом пролез в проход и положил у костра.
Мы бросились к мальчику.
Я в ужасе смотрел на побелевшее лицо Мишки, запорошенное снегом. Густая, темная струйка крови медленно сползала по его щеке. Вражеская пуля пробила голову.
Отец простонал:
— Ах, Мишка, я же говорил тебе — сиди дома, а ты… эх ты!..
Он вдруг сорвался с места, выскочил за баррикаду и выпустил заряд в том направлении, куда скрылся патруль городовых.
— О, будьте вы прокляты! Будьте прокляты!.. О, я вас…
А потрясенный Сережка опустился у трупа брата на колени и, словно желая разбудить его, тормошил за плечи и растерянно лопотал:
— Мишка!.. Ну, Мишка… Ну что ж это, Мишук?..
Отец вернулся с винтовкой за плечами. Решительно отстранив Сережку, он взял мальчика на руки и пошел прочь. Сережка двинулся за ним.
Отойдя несколько шагов, дядя Максим обернулся и срывающимся голосом сказал:
— Вы уж посидите, хлопцы… Отнести домой надо… сынишку-то. Эх!..
Голова мальчика бессильно качалась на ходу. Упала шапка. Отец остановился. Сережка поднял шапку и снова надел ее на маленькую растрепанную голову мальчика, как будто он еще нуждался в этом.
— За что, господи владыко? — донесся до нас голос дяди Максима.
Через минуту они скрылись за второй баррикадой.
Костер догорал. Я смотрел на огонь, но видел его как сквозь туман, языки пламени расплывались.
Сытинская типография догорала. Гулкими перекатами раздавались одиночные выстрелы. Трещал и ухал мороз. Москва насторожилась, как лев, готовый к прыжку. Вздыбленная баррикадами улица таила угрозу и месть.
По ту сторону…
Под утро Москва как будто успокоилась, заснула. Не слышно было даже одиночных выстрелов дружинников. Небо светлело. Бледнели звезды. Хищно разинув рты, застыли над кремлевскими башнями двуглавые орлы. Недвижно стояли колокольня Ивана Великого, занесенные снегом Царь-колокол и Царь-пушка. У памятника Александру Второму стоял окостеневший от холода часовой. На Красной площади было пустынно и тихо. Тверская улица от Иверской часовни до Страстного монастыря казалась вымершей. Склонив кудрявую, слегка запорошенную снегом голову, как всегда, на гранитном пьедестале стоял Пушкин и задумчиво смотрел вниз.
На Пресне, на всех окраинах города за баррикадами все еще горели костры, горели они и в центре — в лагере врагов. Над Москвой, то вспыхивая, то угасая, странно колебалось огненное марево.
Изредка от Сухаревой башни врезался в небо длинный голубой мяч прожектора и беззвучно падал то на Садовую улицу, то на Первую Мещанскую, то на Сретенку. И тогда, словно выскочив из земли, мгновенно возникали грозные гребни баррикад, одна за другой пересекавшие улицы от края и до края.
На галерее Сухаревой башни, на высоте двух этажей, рядом с прожектором стояла горная пушка и зло смотрела в сторону Садовой улицы, которая казалась особенно зловещей.
В сторону Первой Мещанской улицы уставился пулемет. А между ними на листе железа горел небольшой костер. Из огня торчали ножки стола или кресла, положенные крест-накрест. Вокруг, потопывая ногами, грелись солдаты. Тут же стояли два ведра, одно — с водкой, другое — с солеными огурцами. Как бы справляя повинность, солдаты по очереди брали висевшую на цепочке жестяную кружку, черпали водку и молча выпивали. Пили медленно, закусывая огурцами, морщились, крякали и отплевывались.
Поодаль стоял пижонистый офицерик, брезгливо поглядывая на солдат. Желая подбодрить их и поднять «дух патриотизма», он тоже подошел к ведру, зачерпнул водку общей кружкой и негромко произнес:
— А ну-ка, братцы, за царя-батюшку!
— Ура-ра-а!.. — рявкнул было чей-то голос и сразу осекся: никто не поддержал его.
Офицер вздрогнул, чуть-чуть пригубил и незаметно для солдат выплеснул водку под ноги. Сделать замечание солдатам, не поддержавшим его тост, он не решился и, подойдя поближе к огню, стал греть руки.
Солдаты молча следили за ним пьяными глазами.
К бородатому часовому, стоявшему у орудия, подошел худощавый молодой солдат и, покосившись на офицера, спросил вполголоса: