Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Райкина Марина Александровна

— Так я вошел в балет. Познакомился с Майей Плисецкой на ужине у графини де Бугурдон в Париже. И она меня спросила: «Вы можете нарисовать для „Чайки“ платья?» Она же рекомендовала меня ассистенту Нуриева: «Возьмите этого мальчика, у него такой талант». Контракты посыпались. Я работал в чилийской опере при Пиночете. Меня очень любили диктаторы, хотя к политике не имею никакого отношения и в партии не состою.

Я работал с ассистентом Висконти, который мне говорил: «Висконти всегда делал так…» А я всегда слушаюсь, больше люблю работать со старыми людьми, чем со сверстниками. Потому что они меня ничему научить не могут. Да, у них есть талант, задор, а я хочу научиться.

Мне нравится, что на меня в старости будут смотреть в лупу и будут говорить: «Вот эта древняя черепаха с палкой Васильев, про которого в сорок лет думали, что ему восемьдесят». А знаете, почему? У меня опыт на сорок лет. Мама, она была актрисой, всегда меня брала в театр, как только мне исполнился годик. Поэтому все говорят: «Как это странно, вот вам сорок один год, а у вас такая коллекция, такие знания, спектакли». Я начал работать в шестнадцать и вот уже два-дцать пять лет в профессиональном закулисье, а как созерцатель — с годика. Когда смотришь на парики, на костюмы, на бутафорию, сидя по вечерам в маминой гримерной, наблюдаешь за людьми — это школа, а не школа-студия.

— Что-то очень подозрительно — все так складывалось благополучно в Париже?

— Не могу сказать, что у меня был стопроцентный бесконечный успех. Когда я работал в Швейцарии, мне было около тридцать лет, мне директор сказал: «Мы с вами больше контракт не будем заключать. Мы нашли более молодого». Ему было двадцать два. А в Германии мне сообщили: «Следующий спектакль будет оформлять молодая и… талантливая художница». Это постоянно на Западе, причем с улыбкой. Правда, через год они позвонили мне и вновь позвали. «А как же молодая и талантливая?» — поинтересовался я. «Она оказалась бездарная, и директор с ней больше не спит». Ну что? Это жизнь. И я с удовольствием вернулся, без гордости: ведь деньги не пахнут. Жить надо, картины покупать старинные, платья, путешествовать. Я работы не боюсь.

У меня была масса проблем и даже из-за моей одежды. В Дрездене, например, в опере, куда я приезжал на постановку в сером свитере, в непотребной обуви, и люди вдруг поняли, что они платят за звезду, а ничего не получают. Люди хотят получать на ту сумму, которую они заплатили. Если вы идете по низкой цене, вы можете выглядеть как угодно, а если у вас цена настоящая — вид должен быть звездный. Уж, пожалуйста, звездите. Я работал много в Японии, там надо звездить круглосуточно — такая страна. Я жил у японской миллионерши и, как елочная игрушка, был весь увешан камеями. Все эти лорнеты, цилиндры, горжетки, палантины из горностая, муфты… Но я понимаю, что это рабочая одежда.

— Значит, фактически вы заложник своего имиджа.

— Заложник. Вы думаете, я это делаю только для наряда? Когда я одеваюсь, я перерождаюсь. Я люблю позировать, я люблю актерство, но в жизни не хочу: лучше приду, тихо, спокойно сделаю все свои дела. Я профессионал: надо — я работаю.

Конечно, у меня оригинальная судьба. Конечно, когда я умру, про меня книжку напишут. Я долго работал в Турции и знаю разные турецкие пословицы. Есть одна очень красивая: неудача всегда сирота, а у успеха много родни.

Знаете, у меня юмор довольно циничный, и это очень многих напрягает.

— Вы не похожи на циника.

— У меня циничный юмор. Потому что я знаю цену жизни и я познал ее в Париже. Я узнал, что мы все чего-то стоим. Это тот гонорар, который мне платят. Однажды мне импресарио сказал: «Вы театр категории „В“. А есть „А“ это Гранд Опера, Ла Скала, Ковент Гарден, Метрополитен. Вот когда вы будете работать там, мы вас переведем в категорию „А“, гонорар такой-то». А есть еще категория «С», «Е»… Это ужасное ощущение, что ты — товар. Но я знаю, что так оно и есть. Можно быть талантливым, можно быть бездарным, но мы — товар, и товар для удовольствия богатых людей. Все артисты созданы развлекать богатых. Грустно… А может быть, и нет. Париж — очень жестокий город.

— Неужели более жестокий, чем Москва? Интересно знать, какой вы видите театральную Москву?

— Москва — это клубок сплетен. Здесь мы все время с одним и тем же сталкиваемся, немножко вода в ступе. Все в лицо улыбаются: «Мой дорогой, мой милый», а в это время — нож в спину. Здесь привыкли к системе кумиров, которые должны быть индивидуальны: одна Валентина Терешкова, одна Майя Плисецкая, одна Пугачева. Как только появляются две, три, а еще лучше десять — это вынести никто не может. Нездоровое отношение к соперничеству. Как только приходят молодые со стороны, начинаются вопросы — а где училась? кто родители? откуда такая выскочка появилась?

Жизнь все равно всех расставляет по местам. Есть суд истории, и он беспощаден. Если кто-то сегодня благодаря связям, получил роль, пост, ну и слава Богу. Это временщики, и они всегда есть: это их время, они должны порадоваться, покушать, заработать. Все равно все это уйдет. Скажите, разве при Николае Первом не было банкиров-аферистов, не было актрис, которые спали с губернаторами? Купцов, которые били зеркала канделябрами?

— А Париж разве нет?

— Клубок сплетен. Здесь с уважением относятся к работе других людей. Париж — это город, который видал виды. Он видел русский балет и японский балет, такие моды, сякие моды. Видел такую роскошь и такую нищету. Поэтому мечта русского приехать в Париж и покорить его не может быть осуществима. Париж покорить нельзя. Дягилеву с Павловой это удавалось на короткое время.

— А если не покорить, то какой глагол лично вам больше всего подходит?

— Жить. Я живу в Париже. Я обожаю его. Количество музеев, выставок, показов мод — очень большая концентрация культуры, за которой нельзя уследить. В Париже много необычных выставок. Приведу пример: скульптура барокко из Панамы. Сомалийские маски восемнадцатого века. Албанские вышивки эпохи турецкой диктатуры. Мне интересен такой интернациональный подход к делу и нетривиальность тем.

— Вы знаете рецепт невозможного — как стать звездой на Западе?

— Я никогда не унываю. Нет работы в Европе? А где есть? Я собираю чемодан и становлюсь звездой в Гонконге. Маленькие страны для меня, как орешки. Прочесть лекцию, устроить выставку? Пожалуйста. Могу прийти в красивом костюме на лекцию о моде. Дать хороший обед и позвать местных звезд, собрав при этом журналистов. Дать свои портреты, фотографии, а главное — биографию. А у меня есть биография. Сорок девять стран визитов, двадцать пять стран профессиональной работы. Все. Вопросов нет. Маленькие страны с удовольствием меня берут. В Турции у меня было двенадцать постановок и два раза турецкого «Оскара» получил. Турки мне говорят: «Ну вы же наш, родной, турецкий». А в Китае говорят, что я их, китайский. Потому что я вникаю во все их проблемы, я никого не презираю.

— Вернемся к вашей знаменитой коллекции. Ее можно посчитать?

— О, да-да! Три с половиной тысячи предметов: пятьсот платьев — и нетеатральные, а только бытовые вещи восемнадцатого-девятнадцатого веков, лучше, чем во многих здесь музеях. И около трех тысяч аксессуаров — зонты, ридикюли, обувь, лорнеты, украшения, кошельки… У меня есть, скажем, чудные черепаховые веера эпохи рококо. Я регулярно коллекцию выставляю, и последняя моя огромная выставка была в Гонгонге. Сейчас будет в Сиднее.