Москва

Могилевцев Сергей Павлович

Глава третья

Белая, круглая, большая, оторванная от пальто, или дубленки. Именно такие особенно заметны на грязном черном снегу.

Черный снег, белый снег.

Белый, в начале зимы, на нем хорошо видны темные пуговицы.

Черный, затоптанный, какой обычно бывает на Беговой в самом конце зимы. На нем темную пуговицу не отыщешь. Хоть все глаза прогляди, а не отыщешь, и все тут.

Зато лето – отрадная пора для грибника, как сам себя называл Григорий Валерьянович Диогенов. Многие по грибы ездят за город, а он собирает их прямо на улицах. Только грибы эти не обычные, а особенные, и называются пуговицами…

Григорий Валерьянович даже загадку загадывал коллегам в университете: можно ли в Москве на улицах отыскать грибы разных пород? И те, заранее зная ответ, говорили

притворно, что нет, нельзя этого сделать. А Григорий Валерьянович тут же садился на своего фирменного конька, и, воодушевившись, начинал доказывать, что можно. И не просто можно, но нужно, если считать грибами оторванные от одежды пуговицы. Об этой его страсти к собиранию пуговиц и о его манере постоянно загадывать одну и ту же загадку коллеги в университете давно знали, и специально подыгрывали философу Диогенову. А почему бы и не подыграть, философ-то он был отменный! Несмотря на то, что сумасшедший. Но мало ли было в истории сумасшедших философов? Вот Ницше, к примеру, разве не сумасшедший философ? А Диоген, прости Господи за фамилию, живший в бочке, и днем с огнем искавший потерянного человека? Да вообще по большому счету нельзя создать в философии ничего выдающегося, если не быть сумасшедшим. Ну, хотя бы немного, ну, хотя бы самую малость. Или даже не малость, а просто на всю катушку быть сумасшедшим. Коллеги Григория Валерьяновича об этом хорошо знали, ибо и сами отчасти были не вполне нормальными гражданами. А кто, скажите, живя в этом городе, может оставаться нормальным?.. В этом городе и в этом климате. Здесь все по-своему сумасшедшие. Городские сумасшедшие, поскольку живут в городе. В этом городе и в этом климате. Здесь все по-своему сумасшедшие, городские сумасшедшие, поскольку живут в городе. Подумаешь: невидаль какая – собирает человек пуговицы в свободное время! Ну и пусть себе собирает! Ведь не убивает же никого, как другие. Или не закрывается в комнате, и не одевается в женское платье, а потом танцует в обнимку с подушкой перед старинным зеркалом, оставшимся от умершей три года назад бабушки. К слову сказать, коллеги Григория Валерьяновича или сами вытворяли такое, или подозревали в подобном своих же друзей – философов. Поэтому со стороны коллег осуждение за собирание пуговиц Григорию Валерьяновичу не грозило.

Студенты тоже знали об этом бзыке профессора и ловко пользовались этим, особенно во время экзаменов и зачетов. Особенно те, что не выучили еще, чем философия Канта отличается от философии Шопенгауэра. Или, того хуже, от философии Платона, автора аллегории о знаменитой пещере, в которой мы все сидим, хотя и не подозреваем об этом. Многие запутавшиеся в философских лабиринтах студенты начинали как бы невзначай вертеть в руках заранее припасенную пуговицу, и отвлекали таким манером внимание Григория Валерьяновича. Он тут же забывал, зачем пришел на экзамен, и, завороженный блестящей игрушкой в руках пройдохи – студента, начинал разговор о грибах, которые, оказывается, можно собирать на московских улицах, то есть о пуговицах. А в конце рассуждений, которые иногда длились достаточно долго, вообще ставил пройдохе зачет, или хорошую оценку по философии. Да еще и благодарил его за подаренную редкую пуговицу.

Впрочем, редкой пуговицей Григория Валерьяновича удивить было трудно, и студентам, желающим получить зачет по философии, приходилось разыскивать такие пуговицы, где только возможно. И в сундуках своих прабабушек искали студенты пуговицы для Григория Валерьяновича, и срезали их незаметно с платьев и кофточек знакомых девушек, чем приводили одних в состояние дикого ужаса, а других – полнейшего и абсолютного восторга, граничащего с эйфорией и даже катарсисом. А бывало, что и оргазм испытывали знакомые девушки, и даже некоторые из них впервые в жизни. Так что и со стороны студентов не встречало легкое городское помешательство профессора Диогенова никакого сопротивления. Более того, студенты это помешательство своего профессора только приветствовали, и тщательно культивировали его в нем.

Сложнее обстояло дело с Элеонорой Максимовной, то есть с женой Григория Валерьяновича. Поначалу, узнав о таком странном хобби мужа, Элеонора Максимовна не обратила на него большого внимания. Ну, собирает человек пуговицы на улицах, так и что из этого? А где их, простите, собирать? В галантерейных магазинах, что ли, воровать с витрины? И почему одним можно собирать марки, другим монеты, третьим спичечные этикетки, а четвертым, простите меня, старые и заржавелые дверные замки? Каждый,

как говорится, по-своему с ума сходит. Хорошо, что не пьет, и зарплату свою нищенскую из университета домой до копейки приносит. Первый муж Элеоноры Максимовны пил горькую, и зарплату в дом не приносил. Поэтому она за этим строго следила.

Постепенно, однако, более внимательно изучив быт и характер своего второго мужа, Элеонора Максимовна сообразила, что здесь что-то не так. Что можно собирать марки и спичечные этикетки, и в этом нет ничего странного. Что можно даже разводить аквариумных рыбок и посвящать все свободное время реставрации старых замков, выискивая их по чердакам и подвалам старых заброшенных домов. Но нельзя собирать на улицах потерянные людьми пуговицы. Потому что… Одним словом, потому что это ненормально, и больше так никто не делает. Или почти никто. Или… Короче, совсем запутавшись в размышлениях на тему, является ли ее второй муж нормальным, обратилась Элеонора Максимовна к психиатру. Но и психиатр не сказал ей ничего вразумительного. Кроме крайне пространных рассуждений о том, что жизнь в городской среде, и тем более в такой городской среде, как Москва, формирует особый склад людей, которых нет в других регионах страны.

«Это ведь не просто город, дрожайшая Элеонора Максимовна, – говорил он ей, – а мегаполис, вмещающий и всасывающий в себя все самое лучшее, а также, к сожалению, и худшее, со всей огромной страны. Здесь все в каком-то смысле больны, в том числе и я, и вы, и ваши соседи. С точки зрения психиатрии здесь нет абсолютно здорового человека. Разумеется, собирание на улицах пуговиц, под взглядами, очень часто подозрительными и ехидными, не есть вполне нормальное поведение. Это, разумеется, отклонение от общепринятой нормы, и отклонение довольно существенное.

Но, с другой стороны, бывают фобии гораздо более неприятные. Один мой пациент, к примеру, коллекционировал отрезанные пальцы, причем обязательно женские, и обязательно елевой руки. Представляете, каково было его близким и членам семьи выносить эту непреодолимую и необъяснимую страсть? Так что коллекционирование пуговиц и собирание их на улицах города вполне укладывается в концепцию о неизбежных психических отклонениях всех без исключения жителей огромного мегаполиса. Кстати, а сколько пуговиц в его коллекции?»

«Тысячи, – прошептала пересохшими губами бедная женщина. – Тысячи и тысячи. Ими забиты все шкафы в коридоре и в его комнате, а также все шляпные коробки и ящики в нашей кладовке. Он специально просит на улице у торговцев пустые ящики из-под бананов, и не успокаивается, пока полностью не наполнит их пуговицами. А потом начинает все сначала, и так из дня в день, с утра и до вечера Кроме, разумеется, походов в университет!»

«Неужели в Москве так много потерянных пуговиц?»

«Чрезвычайно много, – со страхом выдохнула Элеонора Максимовна. – Здесь постоянно приходится менять одежду, одевая на себя то зимнее, то летнее, то весеннее, и каждый человек хотя бы два – три раза в год теряет на улице пуговицы. Представляете, сколько их накапливается в Москве?! Это не город, а какой-то пуговичный магазин, никогда бы не подумала, что такое возможно, если бы не столкнулась с этим!»

«Надо же, – искренне удивился психиатр, – миллионы людей и миллионы потерянных пуговиц, которые можно коллекционировать, собирая их под ногами прохожих. Надо будет обязательно написать на эту тему статью для «Вопросов психиатрии».

Одним словом, ничего не дал визит к психиатру Элеоноре Максимовне, Вынесла она из этого визита одно, а именно, что муж ее неизлечим, и с этим надо или смириться, или во второй раз разводиться. Но на второй развод сил у нее уже не было. Да и Достоевским была загружена она по самое горло. Однако и ребенка заводить от человека, собирающего на улицах пуговицы, она тоже не захотела. А потом уже и годы не позволили ей сделать это. Как-то незаметно исполнилось Элеоноре Максимовне сначала сорок, а потом и сорок пять лет, и все с годами стало намного проще. Постепенно она успокоилась, и даже устраивала дома вечера, играя на пианино для коллег Григория Валерьяновича, таких же, как он, ненормальных профессоров и доцентов московского университета. Играя, а также исполняя городские романсы, в основном на слова Окуджавы. У Элеоноры Максимовны был довольно приятный голос. А когда мужа не было дома, выкидывала на помойку, расположенную на заднем дворе, хранившиеся в ящиках и шляпных коробках собранные на улицах пуговицы. Но пуговиц в доме было так много, что Григорий Валерьянович этого не замечал.