Москва

Могилевцев Сергей Павлович

«Вот это да, вы первый из студентов, который мне об этом сказал. Давайте вашу зачетку, можете считать, что и экзамен по философии у вас тоже в кармане»…

И отдал, отдал – таки пройдоха – студент свою перламутровую пуговицу в хорошие руки. А в коллекции Григория Валерьяновича стало на одну пуговицу больше. Не скроем, пуговицу редкую и заслуженную. Но если кто думает, что это был самый ценный экспонат в необъятной коллекции Диогенова, то он сильно ошибается по этому поводу. Были у него в коллекции куда более сильные экспонаты…

Глава пятая

Тут самое время рассказать о нескольких случаях из жизни философа Диогенова, которые проливают свет на его нынешние дела и поступки.

Случай первый – это все о том же, то есть, как начал он собирать свои сакраментальные пуговицы. И как вообще стал мистиком, поскольку именно собирание пуговиц где только можно и создало в его душе мистический и неповторимый настрой. Давно, еще по молодости, когда искал он свои пути в жизни, был он совсем одинок и несчастен. Нельзя сказать, что он был сиротой, его родители были живы, и считались довольно успешными людьми. Но он сознательно разорвал с ними все связи, и шел по жизни своим собственным путем. Без труда поступив в университет на философский факультет, он довольно рано женился, и был вынужден снимать с женой комнату в одном дальнем районе Москвы. Денег семье не хватало, и Диогенов стал подрабатывать где угодно, лишь бы принести лишнюю копейку домой. У них родился ребенок, прелестный мальчик, но прожил он, к сожалению, не долго. Через полгода ребенок умер, а потом от туберкулеза, полученного в сырой комнате, скончалась и его молодая жена. Диогенов

совсем ошалел от горя, забросил свой факультет, в котором слыл чуть ли не лучшим студентом, скитался по злачным местам Москвы, проводя время в пивных в обществе сомнительных личностей, и считая, что его жизнь логически подошла к концу. Он даже пару раз пробовал прыгнуть вниз с Крымского моста, но сначала его сняла оттуда милиция, постоянно дежурившая неподалеку в засаде, поскольку в это время была необъяснимая эпидемия прыжков с Крымского моста в воду. А второй раз, окончательно решив покончить с собой, и забравшись по цепям на высокую опору моста, увидел он неожиданно сверху, с высоты, на которую поднялся, на мосту небольшую пуговицу. Пуговица блестела нестерпимым блеском на солнце, которого, кстати, в этот день не было, и посылала лучи света прямо в глаза Диогенова, мешая ему увидеть то, что происходит внизу. Только краем глаза видел, или скорее чувствовал, Диогенов парк Горького у себя за спиной, а все остальное закрывала от него некая странная мгла. Можно даже сказать, что ничего, кроме этой пуговицы, он и не видел внизу. Ни зловещей свинцовой воды Москва – реки, равнодушно готовой принять его в свои вечные объятия, ни какого-то особенно мрачного в этот день блекло – серого московского неба. Одна только пуговица, блестевшая и горевшая на мосту и бившая ему в глаза своими лучами, овладела теперь всем вниманием несчастного самоубийцы, не давая ему совершить роковой прыжок вниз. Так сильно она мешала ему своим нестерпимым блеском, так больно уязвляла своими жгучими лучами, что Диогенов был вынужден спуститься по цепи вниз, чтобы избавиться от проклятой пуговицы, отшвырнув ее в сторону, а потом вновь забраться на опору моста, и сигануть оттуда в свинцовую воду. Но, спустившись на мост, и взяв пальцами небольшую пуговицу, он невольно закричал от боли, ибо пуговица, внешне обычная и темная, оказалась раскаленной до бела, и жестоко обожгла ему руку. Ожог и боль от него оказались настолько сильными, что Диогенов стал трясти рукой в воздухе, а потом был вынужден вообще замотать ладонь платком, и бежать в ближайший медицинский пункт, где ему и была оказана первая помощь. Он положил машинально раскаленную пуговицу в карман, а когда вечером вспомнил о ней, то она оказалась совершенно нормальной, и даже следа на ней не было от какого-нибудь нагрева. И понял неожиданно Диогенов, что пуговица лежала на мосту не случайно, что она специально была подброшена туда некими силами для того, чтобы спасти ему жизнь. Что это был знак, посланный ему судьбой о том, что жизнь его еще не закончена, что за жизнь надо бороться, даже если ты и считаешь, что потерял в жизни все, ради чего стоит жить. Не сразу, еще с год проскитавшись по злачным местам Москвы, и насобирав на улицах сотни лежащих в пыли пуговиц, он все же нашел в себе силы вернуться в университет, восстановившись на родном философском факультете. А собирание на улицах пуговиц вошло у него теперь в привычку, став неким тайным мистическим действом, которое он, по мере возможностей, пытался скрывать от окружающих. Да только и окружающие были наблюдательными людьми, и прекрасно видели ненормальность Диогенова. Ему, однако, было на это плевать, поскольку душу его они не видели, и что творилось в этой душе, знать не могли. А творилось так преображение и превращение вчерашнего студента и самоубийцы в настоящего философа. Впрочем, недаром ведь говорят, что тот, кто не был студентом и хотя бы один раз не пытался покончить с собой, никогда не станет философом.

И второй случай произошел несколько лет спустя, когда Диогенов уже доцентом московского университета был на экскурсии в Египте, и в Гизе залез на самую верхушку пирамиды Хеопса. Это был настоящий подвиг, ибо из всей группы он единственный поднялся по бесконечным каменным блокам на вершину этого величественного и монументального сооружения. Странное чувство охватило Диогенова в тот миг, когда он обвел глазами весь лежащий у его ног мир. Он вдруг осознал, что это действительно мир, лежащий внизу у его ног, а он не кто-нибудь, а господин этого мира. Более того, он вдруг понял, что смотрит на этот лежащий внизу мир, который был вообще миром всей необъятной земли со всеми живущими на ней народами и племенами, – что он смотрит на этот мир глазами какого-то другого незнакомого ему человека. Более того, человека, живущего на земле уже пять тысяч лет, и видевшего на ней столько, сколько не видел ни один другой смертный.

Только боги, которые живут вечно, видели на земле больше, чем видел на ней Диогенов. И понял он, что смог взглянуть на людей и на землю глазами фараона Хеопса, и что этот взгляд коренным образом отличается от взглядов миллионов и миллионов людей, прошедших там, внизу, свой скорбный путь от рождения и до самой смерти. Это был взгляд мудрого старца, которого превратили в мумию, и положили в золотом саркофаге пять тысячелетий назад, и которым теперь, если захочет, может смотреть на мир Диогенов. Не только на Россию, ибо Россия была всего лишь частью этого мира, а и на весь мир вообще. Со всеми племенами и народами, со всеми языками и столицами, со всеми вещами и событиями, которые вмещал этот мир. В том числе и на Москву, в которой жил Диогенов. И которая была столицей блестящей империи, шедшей своим путем по земле в строю таких же блестящих, и обреченных на движение вперед империй. Что это движение вперед было движением к некоей конкретной точке, в которой и заканчивается вообще история Земли. Что история Земли конечна, и России придется сыграть в ней очень важную роль. И Москве придется сыграть в этом движении к конечной точке общей мировой истории очень важную роль. Что роль Москвы мистична и насквозь пронизана метафизикой, что без Москвы вообще теперь и всегда невозможна ни мировая история, ни движение ее к своей последней и окончательной точке. Что Диогенов получил теперь возможность оценивать события не только своим взглядом доцента философского факультета, но и взглядом завернутого в бесконечные погребальные пелены древнего старца, покоившегося в золотом саркофаге глубоко в толще земли под самым основанием пирамиды Хеопса. Что это не было каким-то особым даром лично ему, Диогенову, хотя и не было обычной случайностью. Что он просто оказался в нужное время в одной из страшных и мистических точек Земли, и ему было дано откровение в силу его личных подвигов и возможностей. Что это откровение можно одновременно считать и даром, и случайной прихотью соскучившегося без общения старца, вот уже пять тысяч лет покоившегося в одиночестве в золотом саркофаге под толщей всей необъятной пирамиды Хеопса. И что свой дар – видеть явления и вещи не так, как видит их человек, а как это видно древнему мумифицированному фараону, Диогенов может использовать везде, где захочет. Ибо дар этот отныне будет с ним до самой смерти, которую, если ему вздумается, он тоже может предвидеть. Но только чтобы он не сошел с ума от этого страшного дара, поскольку вынести его обычному человеку вряд ли возможно. Что лучше будет, если Диогенов сделается хотя бы немного безумным, поскольку только безумному по силу вынести такой страшный дар. И что уж раз он собирает на улицах пуговицы, то пусть это и будет частью его безумия, и пусть об этом безумии знают все остальные.

Так и стал Диогенов безумным, и не скрывал уже свое безумие от окружающих, и только лишь безумие помогало ему нести с собой свой страшный дар. Дар видеть людей и явления не глазами обычного человека, а глазами уложенного в золотой саркофаг фараона, с усмешкой взирающего на этот мир вот уже пять тысяч лет, и чего только не насмотревшегося за это время. А также чего только не передумавшего за это время. И еще осознал Диогенов, что не на все надо смотреть глазами древнего золотого старца, что на многие вещи лучше вообще не смотреть, в том числе и на свою собственную смерть, видеть которую человеку не обязательно. Не обязательно потому, что… Ну, одним словом, вы знаете, почему. Вот так и стал Диогенов настоящим философом, глядящим на мир прищуренными глазами золотой древней мумии. Вот так он и стал мистиком, ибо иначе, как мистикой, нельзя было назвать то, что случилось с ним на вершине пирамиды Хеопса. Мистикой,

только мистикой, ведь не научным же открытием можно было это назвать! Он очень быстро защитил диссертацию, и стал сначала доцентом, а потом и профессором философского факультета. И даже кафедрой позволили заведовать философу Диогенову. Однако всем было понятно, что дальше этого он не пойдет, и члена – корреспондента, а тем более академика, никогда не получит. Не получит потому, что… Одним словом, вы знаете, почему. Ибо где это видано, чтобы философ у нас становился академиком, для этого ведь есть ученые других специальностей. Физики, например, или математики. Или, на худой конец, химики, или биологи. Но философ… Упаси Боже нас от этих философов, они ведь все с приветом, и Диогенов среди них вообще не исключение. Кстати, умение смотреть на мир глазами древнего фараона ничего в материальном плане не принесло Диогенову. Он одной своей стороной лежал в золотом саркофаге, скрытый под толщей невообразимого камня, а другой получал нищенскую зарплату профессора МГУ…

Уходят в вечность фараоны,Как воины, за строем строй,Их обольстительные троны Забыты в камере пустой.Их мумии давно истлели,И кости превратились в прах,Их золотые менестрели Давно с печатью на устах.Их вековые пирамиды Давно засыпаны песком,И только старые брамиды Проходят мимо их тайком.Их боевые колесницы Теперь уже не мчатся в даль,И царств надменные столицы Не просят милости, как встарь.Их золотые саркофаги Лежат в музейной тишине,И шумные ареопаги Не шлют приветствия войне.Все их надежды и стремленья Ушли сквозь пальцы, как вода,И золотые поколенья Уже не встанут никогда.Все их безмерное величье Теперь не нужно никому,И мумий хладное обличье Угодно Богу одному.И только Сфинкс глядит сквозьвечность,Являя всем свой грозный вид, Храня надежду и беспечность На фоне древних пирамид…

Глава шестая

Меховые шапки, капюшоны, лыжные шапочки, непокрытые головы студентов и московских красавиц, лысины, крашеные волосы, прически странных фасонов…

Григорий Валерьянович возвращался домой на метро, и, как обычно, чтобы не терять зря времени, думал о философской системе, которую ему необходимо создать.

Еще тогда, в знойном Египте, спустившись с пирамиды Хеопса, Диогенов решил, что должен создать собственную философскую систему. Такую же, как у Платона, Аристотеля, Будды, Гегеля, Шопенгауэра. Или, на худой конец, у Ницше. По некоторому размышлению он вычеркнул Будду из этого списка, ибо уж очень необычен и странен был Будда для европейского человека. А Диогенов справедливо считал себя именно европейским человеком, и не сомневался теперь, что ему по плечу создать европейскую философскую систему. Что сил у него не меньше, чем у Гегеля, или Шопенгауэра, и что он должен втайне ото всех создать европейскую философскую систему с русским уклоном. Но, странное дело, чем больше размышлял философ Диогенов о русской философской системе, тем к более необычным выводам он приходил. Нет, все было правильно, все было логично, и Россия, несомненно, была европейская страна, которая уже давно заслужила свою философскую систему. Ведь несправедливо же было, что туманная Германия имела свою философскую систему, да не одну, а, по крайней мере, три. И Франция имела такую систему, ибо был во Франции философ, который заявил, что он мыслит, и, следовательно, существует. Да куда не ткни пальцем в Европе, везде были свои философы, без труда создававшие свои философские системы, и прославлявшие этим не только себя, но и страны, в которых они жили. А в России вместо философов были сплошь какие-то блаженные. Василий Блаженный. Максим блаженный. И вообще свои собственные блаженные в каждом русском городе, в который только не ткни пальцем на карте. Диогенов даже специально много раз ходил на Красную площадь, и подолгу стоял рядом с храмом Василия Блаженного, с удивлением размышляя, почему этот, несомненно выдающийся ум, всех только лишь обличал, а ничего философского не создал. Или не сказал хотя бы одну фразу, вроде того, что он мыслит, и, следовательно, существует. И на Варварку он много ходил, и даже заходил в храм Максима Блаженного, но тоже ничего путного там не нашел. Не европейское все это было, не германское, не французское, не, прости Господи, английское, и вообще никакое. Какое-то иное было все это, и какая-то иная получалась в итоге страна. С одной стороны вроде бы и Европа, а с другой и не Европа совсем. Но тогда что это было такое?

«Может быть, все же буддизм нам подойдет?» – думал растерянно Диогенов, охватывая пытливым взглядом историю философской мысли России.

Но нет, не подходил буддизм для России. Для джунглей Индии подходил, а для русских снегов и черных бесконечных полей не подходил.

«Может быть, все дело в том, что в России не было своих университетов, и Василий Блаженный, и все остальные Божие люди, не смогли получить европейского образования? Может быть, все дело в этом?»

Но нет, не в этом было дело в России, ибо хоть и европейская это была страна, но и одновременно какая-то не европейская, какая-то азиатская, какая-то неухоженная и непричесанная. Не было здесь ни германских, ни французских посыпанных желтым песком аккуратных дорожек, а были одни лишь тянущиеся до горизонта бесконечные раскисшие черные поля, припорошенные пол года лежащим на них белым снегом. Тут уж не до философии с такими бесконечными черными полями, тут уж не до европейских университетов с этими русскими морозами. Тут даже если и учишься в отечественном университете, то не будешь, как Фауст в Германии, выпаривать из ртути золото, и искать философский камень. Тут почему-то студенты, вместо того, чтобы пойти путем Фауста, все как один задаются двумя проклятыми вопросами: «Кто виноват?» и «Что делать?»

Не золото выпаривают из ртути, не философский камень пытаются отыскать, не Мефистофеля из мрачных глубин вызывают, а пытаются ответить всего лишь на два сакраментальных вопроса.

«Кто виноват?»

«Что делать?»

И больше ничего русских мальчиков с философским уклоном в России не интересует. Всего лишь два сакраментальных вопроса, а дальше вообще ничего. А ведь могли быть русскими Гегелями, Спинозами и Декартами. Даже на худой конец могли быть русскими Ницше. А стали почему-то русскими революционерами.